— Чего ж ты его не позвал, выблядка этого? — вдруг сказал он свое веское слово, обернувшись к какому-то пареньку.
Тот порозовел, но ответил невозмутимо:
— Как не позвал — я его сто раз звал!
— Ну тогда, дети мои, что я могу вам сказать?.. — Водитель развел руками и повернулся к другим дворникам. — Сами думайте. — С этими словами он снова залез в кабину, развалился на сиденье и высунул ноги в окошко.
Дворники думали недолго: ну и ладно, не подали бак — вывалят мусор прямо в грузовик. Особенно ликовал один, чумазый как цыган, с приплюснутой мордой. Мало ли в Боргата-Гордиани и в Куадраро полуголодной шпаны, черт бы ее побрал, которая будет счастлива порыться в мусоре? Только свистни — в три часа утра встанут и за дворников всю работу сделают. Ведь им, беднягам, тоже поди несладко приходится — о том же свидетельствовали разгоревшиеся глаза Кудрявого, он уже и руки из карманов вытащил.
Беззубый дворник с черной как смоль бородой на фоне побелевшего от стужи лица и глазами Иисусика, в которых, несмотря на столь ранний час, уже появился пьяный блеск, ухмыльнувшись, сказал ему:
— Давай, парень, шуруй, от нас не убудет. Пользуйся, пока мы добрые, тут есть чем поживиться.
Кудрявый не заставил себя упрашивать, схватил шест и с еще одним подоспевшим оборванцем начал вкатывать бидоны в грузовик и опорожнять их.
Тем временем мрак неба стал серым, будто чернила водой разбавили, сперва обесцветился, потом быстро вобрал в себя гарь и копоть. Белое со стальными проблесками облако рассеивалось, — обрывки его таяли, как снег в грязи. Поутру ветер еще больше разгулялся, напоминая о том, что лету конец.
Три часа Кудрявый с парнем из Боргата — Гордиани выгружал бидоны с мусором, рискуя заработать чахотку от обступавших его миазмов. Уже высыпали на улицу первые служанки с пустыми кошелками, уже слышался визг и скрежет трамваев на поворотах; из богатого квартала вырулил грузовик, направляясь в сторону Казилины и обдавая свежей вонью бедняцкие бараки. Вот он уже танцует самбу на ухабистых улицах с тротуарами, больше похожими на сточные канавы, меж огромных старых виадуков, оград, лесов, строек, лачуг, прет наперерез трамваям, с чьих подножек гроздьями свисают рабочие, и по Страда-Бьянка, между Казилиной и Пренестиной, добирается до первых домов Боргата-Гордиани. Вид у него неприступный, как у концлагеря, что вырос среди голой степи, исхлестанной солнцем и ветрами.
Не доезжая предместья, грузовик остановился на дороге, по обе стороны которой тянулись поля, усеянные вместо зерна отбросами, заросшие сорняками. Чуть впереди раскинулся сад со старыми деревьями — их небось лет двадцать не подрезали — и кособокой сторожкой. Придорожные канавы были полны грязной воды, а по траве и по голой земле уныло бродили грязные гуси. За сторожкой поля, уже не имевшие права именоваться пшеничными, переходили в общипанные овраги; их склоны тоже когда-то были полями, а теперь там все траву подъели стада овец, которых частенько перегоняли этой дорогой из Сабины или Абруцц. Дорога кончилась, дальше пошел сплошной песок, и грузовик остановился.
