Из дома слышался надрывный женский плач, мужчины, напротив, не проявляли никаких признаков скорби, а уж тем более — сопливая детвора или старичье. Всех происходящее действо только развлекало. В Пьетралате живых-то никто не жалеет, что уж говорить о мертвых!
Торопливо, ни на кого не глядя, прошел священник. За ним семенили две сухонькие фигурки, точно котята, каких полно в каждом доме Пьетралаты, а особенно на помойках. Они семенили за падре, махая кадилами на людей, стоящих под знойным солнцем, или расхаживающих взад-вперед, или играющих, или что-то выкрикивающих. Оборванная детвора, как стая ос, все гомонила поодаль, играя в мяч; в баре на остановке, как всегда в этот час, собралась толпа бастующих. Лица злые, насмешливые; кто прислонился к дверному косяку, кто к высохшему стволу дерева; кулаки, заложенные в карманы, оттягивают брюки без ремней, оттого ширинка свисает ниже, чем надо. Другие толпятся во дворах под грязными окнами и возле бывшей уборной, распроданной во время войны по кирпичику. Все заняты созерцанием похорон. Священник вошел в дом, совершил обряд, потом вышел в сопровождении служек, женщины тоже высыпали наружу, а мужчины вынесли на руках гроб, погрузили его на черный катафалк, и вся процессия медленно двинулась вдоль по виа Пьетралата. Прошли мимо бара, перегородив дорогу стоявшему на остановке автобусу, потом миновали пустырь с двумя детскими качалками, унылое, как тюрьма, здание амбулатории, выжженные лужайки, лачуги в розовой штукатурке, фабрики, словно бы только что пережившие бомбежку, и вышли наконец к подножию холма Пекораро, изрытого полуобвалившимися пещерами.
— Чего теперь? — тихо спросил Кудрявый у Альдуччо, шагая в толпе людей, обступившей катафалк и священника.
— А я знаю? — отозвался тот, засунув руки в карманы и топорща полы выправленной рубахи.
Беспорядочная процессия все замедляла ход. А Кудрявый с Альдуччо шли еще тише, подавшись вперед и подогнув колени, будто ревматики, — то и дело приходилось догонять остальных.
— А я и не знал, что на похоронах такая скучища, ужас просто! — грустно вымолвил Кудрявый.
— Да уж! — подтвердил, покосившись на него, Альдуччо.
Они увидели в глазах друг друга глубокую печаль, вдруг осознали всю эту скорбную тишину, и обоих начал разбирать смех. Они дико вращали глазами и напрягали шею, чтоб не оскандалиться. Но, как на грех, в маслянистом теплом, воздухе все контуры становились четче, прозрачнее, а легкий ветерок, — ну прямо тебе апрель! — создавал атмосферу праздника и в то же время навевал сонливость. Ни дать, ни взять, первое воскресенье лета, сразу после Пасхи, когда начинается пляжный сезон, и все спешат в Остию. Даже суетное движение Тибуртины как-то притихло, будто накрыли его стеклянным колпаком, подсвеченным и разогретым солнечными лучами. И тут в Форте весело зазвучала труба берсальеров, возвещая время обеда.
