Америго поцокал языком: надо же, опять этот сопляк ему перечит, вот ведь несознательный какой! Он уже понял, что с Кудрявым нужно терпение, что лучше воздействовать на него уговорами. И Америго терпел, хотя в глазах его при этом открывались такие черные бездны, от которых мороз продирал по коже.
— Вот если мы теперь вернемся, я точно выиграю. Я все их фокусы понял, хошь верь, хошь проверь.
Кудрявый ничего не сказал, только глянул на Сырка: у того от холода рожа стала лиловой, как луковица.
— А деньги? — простуженным голосом проскрипел Сырок.
Америго посмотрел на него, устало прислонился к косяку какой-то ржавой двери и беззвучно пошевелил губами, что, судя по всему, должно было означать: ни один дурак на его месте не смирился бы с подобным заявлением.
— Дай мне полсотни, — заявил он, должно быть, заранее зная, что деньги у Кудрявого есть.
— Клянусь, мы все отыграем да еще в прибыли останемся.
Голос у него был какой-то потухший, не в пример фигуре, напоминавшей своими размерами свиные туши, что свисают с крюков в мясной лавке. Глаза тоже затуманились и сделались маленькими, как у тех свиных туш, а гримаса на угрюмом лице недвусмысленно свидетельствовала о том, что его терпение вот-вот иссякнет.
Кудрявый вздернул брови и возразил писклявым, как у малолетка, голосом:
— Да у меня ни лиры не осталось!
Америго уселся на оббитую ступеньку.
— Пусть я потом десять лет в “Реджина-Чели” отсижу, но нынче ночью должен выиграть, — тихо обронил он.
Во, влипли, внутренне содрогнувшись, подумал Кудрявый и промолчал, чтоб не выдать своего страха. Но Америго после эффектной паузы вновь принялся их увещевать; неожиданно голос его зазвучал громче и строже.
— Мне не привыкать, ведь я уж несколько лет отмотал.
— Ну да? — удивился Сырок. — А где? На Порта-Портезе?
— Угу. — Лицо Америго потемнело от неприятных воспоминаний, губы задрожали и сморщились. — Загребли за смертоубийство.
— Иди ты! — еще больше заинтересовался Сырок. — И кого ж ты приложил?
— Овцу, — с неподдельным отчаянием вымолвил Америго. — Но пастух, язви его душу, увидал и заложил меня. — Брови его поползли вверх, лоб покрылся морщинами, глаза были полны слез. — Чтоб их всех! А исполосовали-то как!.. — В голосе верзилы послышались визгливые нотки, как у плачущих женщин, видно, давняя несправедливость до сих пор не давала ему покоя. — Как исполосовали! Вот, гляди… — он выдернул рубаху из штанов и заголил спину. — На всю жизнь шрамы останутся.
