— А ты как думаешь? Кто же в Стрельцове не слышал про монаха Луку? Искать его пещеру — это местный спорт: все, кому не лень, ищут её. Мы школьниками тоже бегали по Волковым горкам, а нас потом родители с милицией отлавливали.
— Правда? А Вася меня уверял, что он нашёл пещеру и Луку видел! Смешно, да! Но ты знаешь, он так серьёзно это говорил!.. Он вообще по натуре не был шутником. И я просто не знала — верить ему или нет!
— Что же он рассказывал?
— Ну, что там действительно часовня небольшая, и пахнет медовым ладаном, и не так темно, как в других пещерах, — можно видеть без фонаря.
— А Лука? Самого-то Луку он видел?
— Да! Он там лежит в гробу, весь укрытый длинной-длинной белой бородой… И слышно его дыхание…
— И лампада горит? Многие рассказывают про лампаду. У нас ведь испокон века ходят байки о том, что кто-то добрался до Луки. Все детали уже известны. Даже брошюра есть научно-популярная — «Легенда о Луке Стрелецком», — мы в детстве ею зачитывались.
— Нет… Я про эту книжку не слышала… И о лампаде Вася не рассказывал. Тебе не холодно сидеть? Может, побродим по бережку?
Взявшись за руки, мы пошли по каменной монастырской набережной. Богатырские купола Святой Софии ещё отражали закат, а у реки, под гранитной стеной парапета уже наступила ночь. Там в темноте копошились рыбаки-пенсионеры и нежно шлёпали волны по камешкам. Я не чувствовал себя на родине: сахарная громада отреставрированной Екатеринки не сочеталась ни с одним из моих детских воспоминаний. То мне казалось, будто я за границей, то будто совершил путешествие во времени или перенёсся в другое измерение, — всё вокруг было не так. И то, что моя рука сжимала Танькину холодную ладошку, тоже было невозможным, невообразимым чудом. Мы уже не говорили ни о монахе Луке, ни о моём сватовстве, — мы вспоминали былые дни, и — вот ещё одно чудо! — ни разу нам на память не пришли наши ссоры, обиды, и дни сумрачного отчуждения, и скучные будни в хрущовке на Приморской. Нам вдруг показалось, что вся наша совместная жизнь состояла только из радости, — какой бы год не всплывал в памяти, мы не могли отыскать в нём ничего плохого. Мы вдруг вспомнили котёнка, который прожил у нас неделю, а потом разодрал Танино платье и убежал, — почему-то нас до слёз рассмешило это воспоминание. Мы вспоминали свою поездку на Байкал и жизнь на турбазе, в крошечном вагончике… Мы вспоминали работу над дипломом. Мы тогда подрабатывали гардеробщиками в БДТ и, пока шёл спектакль, раскладывали на стойке десятки пухлых томов, черновики, обрывки тетрадей, — я однажды притащил даже пишущую машинку… Готовились. Время от времени в гардероб случайно забредал кто-то из товстоноговских корифеев, — удивлялся, укоризненно смотрел на нас и уходил, качая головой. Однажды Стржельчик даже поинтересовался, когда же, наконец, состоится наша защита и гардероб перестанет воображать себя публичной библиотекой… Танька совсем растаяла от ностальгии, и за целый час разговора ни разу не вспомнила о Васе. Зато мы припомнили всех наших однокурсников, и, перебирая их, неизбежно заговорили о Ньюкантри.
