— Еще бы! Было достаточно времени, — улыбнулся Энгельс. — От вас я ушел, когда мне еще не исполнилось и семнадцати, а сейчас под тридцать… А вы, доктор Ханчке, кажется, все такой же.
В пустом зале голоса раздавались гулко, а стоило сказать слово погромче, как оно отзывалось эхом где-то под высоким потолком, в темных углах, и самые простые, обыденные из этих слов вдруг обретали значительность, звучали веско или загадочно.
— Нет, внешне я изменился тоже. И поседел, и стал тяжелее. Но я, — Ханчке приложил руки к груди, — остался прежним в душе. Вы же, мой друг, переменились, совсем — и внешне, и внутренне. Я читал кое-что из того, что вышло из-под вашего смелого пера… И, кажется, перемены внутренние у вас гораздо значительнее и глубже.
«Глубже!» — повторил странный голос из темноты.
Энгельс понял, что сейчас начнется серьезный разговор, и, предчувствуя бесполезность этой затеи, захотел отодвинуть, отсрочить ее. Он встал, подошел к окну.
— Хотите вспомнить, что там, за окном? — по-своему понял собеседника и умилился Ханчке.
— Да, — ответил Энгельс. — Жаль, что почти ничего не видно.
Но едва он взглянул в окно, как сквозь смутные очертания в памяти всплыл с четкостью хорошо изученного квадрата оперативной карты тот вид, который откроется отсюда днем.
— Конечно, Фридрих, вы стали совсем другим человеком, — сказал Ханчке, когда собеседник снова сел рядом, — не таким, как все ожидали.
— Гораздо хуже? — усмехнулся Энгельс.
— Вы помните день своей конфирмации? — не отвечая на вопрос, спросил Ханчке.
— Помню. Это было в марте тридцать седьмого.
— Да, в марте. Но я спрашиваю не о дате. Помните ли вы свое душевное состояние в тот день?
— Кажется, я очень волновался тогда…
— Кажется! — Ханчке укорно повысил голос, и темные углы зала так же укорно повторили: «Кажется!.. Кажется!.. Кажется!..» — Получая благословение, вы были столь взволнованны, что это не только поразило, но даже напугало ваших родителей. Вот как глубоко вы переживали таинство своего приобщения к церкви.
— Было такое, было, — стараясь не обидеть учителя, неопределенно проговорил Энгельс.
— А помните ли вы, что писали религиозные стихи? — проникновенно и сожалеюще спросил старик.
Фридрих помнил. Одно из этих стихотворений почему-то так прочно застряло в голове, что он его мог бы сейчас даже прочитать наизусть.
Господи Иисусе Христе, сыне божий,
О, снизойди со своих высот!
И спаси мою душу!
О, приди в своей благодати,
В блеске своего отеческого величия,
