— Что означает "Любимая в храме Эсагилы", — так же легко, как тогда Небрат, перевела Нина с вавилонского, но услышанное из ее уст, Еремеева это удивило гораздо меньше. — Что ж, — сказала она, — какая-никакая — а информация. Значит, Ина—Эсагиларамат?.. — С этими словами она тут же стала что-то набирать на клавиатуре.
И вдруг Еремеев увидел на экране компьютера Ирину. В том самом одеянии, которое он когда-то назвал сарафаном, она шла по какому-то длинному коридору без дверей. Взгляд у нее был поначалу отрешенный, словно она находилась в состоянии транса. Но потом она взглянула…
Боже, она взглянула прямо на Еремеева! Неужели в эту минуту она видела его?
— Ира! — воскликнул он.
Показалось, она услышала. Во всяком случае, вздрогнула, безусловно.
— Звук! Дай звук! — крикнул Нине Кшистовой Еремеев.
Однако вместо того, чтобы прибавить звук, та вдруг произнесла:
— Проклятье! Я его недооценивала! Хуже нет, чем недооценивать противника. — И с этими словами выключила компьютер.
Ирина исчезла, как искра, промелькнувшая и тут же растаявшая в воздухе.
Еремеев схватил Нину за руку:
— Что ты сделала?! Зачем?!
— Господи, да посмотрите же вон туда! — воскликнула она.
Еремеев увидел чуть поодаль еще один небольшой, черно-белый экранчик. На этом экранчике было видно, что сыщик Небрат как-то все же проник в антикварную лавку и теперь ковыряется отмычкой в двери, ведущей в подвал.
— Сейчас он будет здесь… — проговорила девушка. — Интересно, понял он, что попал в телекамеру?.. Да, кажется, понял… — И добавила, сощурившись: — Ничего, сейчас будет ему сюрпризик…
Теперь детектива не было видно, зато слышались его шаги по лестнице. Еще несколько секунд — и он появился в подвальной зале.
— Ниночка Кшистова! Ведь это ты, коли я не ошибаюсь! — вполне ласково сказал он. — Как же я сразу-то не догадался?.. Хотя знал ведь, чего от тебя, от эдакой можно ожидать…
— Боюсь, не до конца знали, — спокойно отозвалась девушка.
И тут вдруг лицо сыщика начала застилать какая-то рябь, а сам он, схватившись за воротник, стал бессильно оседать на пол.
Потом — только эта рябь, больше Еремеев не видел уже ничего.
— Ах ты паршивка!.. — слабо прорвался сквозь эту рябь голос сыщика.
— Что, взяли?! — еще слабее пробился торжествующий голос Нины.
Своего собственного голоса, кажется произносившего: "Ира!.. Ирина!.." — Еремеев почти вовсе не услышал. Вместе с голосом своим он и сам растворялся в этой ряби, проваливался в небытие. И только для паскудных духов эта рябь не была помехой.
