Видимо, она хорошо его знала, потому что его мальчишеский гнев угас так же быстро как и вспыхнул.
— Ромео и Джульетту? Не плохо! Мой Ромео у меня в памяти слово в слово. Ночь прекрасна, не менее прекрасна и Джульетта, и при некоторой фантазии вполне можно вообразить, что наш парк — это сад Капулетти.
— А кормилица? — спросила мисс Келли. — Наверно, это я, не правда ли?
Он захихикал.
— Арабелла Келли в роли кормилицы — чудесно! Вообще мне нравится эта идея: Ромео на балконе между Джульеттой и кормилицей, охваченный сомнениями, которую из них предпочесть. Обе женщины устраивают любовное состязание. Конечно, кормилица, как опытная жрица любви, одерживает победу над Джульеттой. Великолепная сцена, достойная Боккаччо. Давай начнем, Арабелла! Пусть маленькая чопорная Джульетта смотрит и учится искусству любви.
И обняв мисс Келли, он начал импровизировать:
Приди ко мне, наставница в любви.
Твоей груди белеющие волны.
Меня носившие так часто и блаженно,
Пусть захлестнут меня. Когда умру я,
Пусть его море станет мне могилой
И дивной пеной усладит меня.
Он рванул ее одежды и прижал лицо к ее вздымающейся груди. Слова стремительно слетали с его губ, отрывистые, невнятные, как бы разорванные в каком-то диком, страстном порыве.
Мисс Келли ни в чем ему не препятствовала.
— Боже мой, Георг, — вскричала она, когда он на мгновение замолк, — вы каждый день преподносите мне сюрпризы. Оказывается, вы поят, вы сочиняете стихи, как Шекспир.
Он засмеялся, польщенный.
— Не правда ли? Если бы это узнал Его Величество, мой отец! Он ненавидит все, что хотя бы пахнет стихами, и охотно погрузил бы всех философов и поэтов на один корабль, чтобы продырявить его посреди океана и пустить ко дну. Ты знаешь, что он недавно сказал мисс Берни, писательнице?
Георг вдруг придал себе разительное сходство с королем и заговорил его голосом:
— Вольтер чудовище, а Шекспир — вы хоть когда-нибудь еще читали такую жалкую чепуху? Что? Что? Что вы думаете? Что? Разве это не жалкая чепуха? Что? Что?[7]
Запинаясь, как ребенок, он непрерывно повторял это безумное «Что? Что?», а потом с ядовитой насмешкой добавил своим обычным голосом:
— Разумеется, он не любит этих людей, которые так бесцеремонно освещают все закоулки сердец коронованных особ и показывают их с присущими им заблуждениями и грехами, как и простых смертных. А он твердо верит, что на нем — божья благодать.
Эмма слушала его с изумлением. Он казался ей отвратительным и ничтожным со своими шутовскими разговорами, претензией на остроумие бахвальством. И как он смел говорить так о своем отце — короле!
