Переступив порог новой его квартиры, я чуть растерялся: одна из стен коридора была густо-густо увешана иконами. Богоматери, спасы, архангелы, апостолы, жены-мироносицы сурово и скорбно наблюдали за тем, как хозяин, радостно суетясь стаскивал с меня пальто. Он, конечно, заметил мое изумление мою растерянность и, видимо, наслаждался ими. Устроив пальто, он обернулся к иконостасу, коснулся пальцем темной дощечки:
— Семнадцатый…
— Что — семнадцатый? — не понял я.
— Это икона, — начал он объяснять мне с утрированной серьезностью, как объясняют несмышленым детям, — икона псковской школы. А семнадцатый — век. Понимаешь: сто-ле-тие.
— Послушай, — посмотрел я на него с состраданием, вдруг сообразив, что передо мной человек, перенесший недавно огромное потрясение в личной жизни, — ты стал верить в бога?
— Моли бога и архангела Гавриила, — чуть возвысил он голос, показав при этом на величаво распростертые над нами, на высоте изящной люстры сумрачные крылья, — чтобы тебя не услышал психолог-лингвист. Из твоего текста он поймет, что ты завершенный кретин. И к тому же существо лунатическое, не от мира сего. Ну рассуди: если бы я начал верить в бога, неужели я повесил бы их в коридоре? Нет, старина, — доверительно обнял он меня, — тут иное… Это, — посмотрел с загадкой в лице на иконы, — стена… Понимаешь, — шепнул таинственно в ухо, — стена.
— Стена? — идиотически переспросил я, изумленный тем сокровенным, неведомым мне смыслом, который вложил он в это обычное слово.
— Я полагаю, тебе лучше помолчать при психологе-лингвисте, — посоветовал он мне уже серьезно и потащил в комнату, где к ужину был накрыт стол, за который хозяйка, сияя обаянием и радушием, усаживала гостей.
Меня познакомили с психологом-лингвистом, высоким угловатым мужчиной неопределенного возраста. Он был похож и на стареющего юношу, и на молодящегося старика.
Ужинать начали в тяжелом молчании, — видимо, никому не хотелось стать объектом изучения «недреманного ока науки». Тексты умирали, не родившись. Говорила за столом лишь владеющая пятью языками. Она рассказала про Московский театр драмы и комедии на Таганке («Гамлет, играющий на гитаре, — это гениально!»), о последнем фильме Феллини, который видела в Риме ее лучшая подруга («„Сатирикон“ по роману Петрония, с ума можно сойти»), и о том, что один некогда блистательный художник сегодня, увы, выдохся. Ни одно из этих сообщений за столом оживления не вызвало. И ей не оставалось ничего иного, как говорить дальше, говорить не умолкая. Поскольку характер ее был психологу-лингвисту известен, вероятно, достаточно хорошо, он меланхолично жевал телятину: старик-юноша явно томился без новых текстов. И тут она «вышла на тему», заинтересовавшую нас всех; в ее речи засверкала подлинность, живым, печальным и насмешливым стал голос. И нам становилось все труднее сохранять молчание. Хозяйка повела рассказ об иконах. Она начала его издалека — с элегического повествования о разрушающихся церквах и одиноких старухах в одряхлевших избах на севере… На обильный ломящийся стол легла на миг тень печали и тут же убралась восвояси.
