— Вам когда-нибудь раньше приходилось бывать в этом уголке Йоркшира, милорд? Потому что я никогда не покидала его.
— Вы здесь родились?
Она кивнула, легко солгав.
— И ваш господин тоже?
Она не ответила, только стала подниматься.
— Подождите!
Она бесстрастно взглянула на него.
— Да, милорд?
— Вы не попробовали пищу.
Она со вздохом снова опустилась на пол и понемногу отведала все, что принесла. Он молча следил за каждым ее движением. Она могла бы поклясться, что он слишком пристально смотрел на ее губы; у нее было чувство, словно он прикасался к ним. Глотнув вина, она снова стала подниматься, чувствуя облегчение от того, что может наконец уйти. Она струсила!?
— Откуда мне знать, что там нет медленно действующего яда?
— Вам нечего бояться, милорд. Поверьте, мой господин не хочет, чтобы я свалилась, когда буду уходить отсюда. Ему нет смысла вредить вам теперь, когда вы уже не можете ему угрожать.
Ей показалось, что она слышит, как скрипят его зубы. Поднявшись на ноги, она сказала:
— Утром я снова принесу еду.
— И как долго это будет продолжаться? — явно обескуражено спросил он, поднимаясь перед ней во весь рост. — Кажется, он не хочет, чтобы я умер от голода и холода, если вы приносите мне пищу, питье и огонь.
— Вероятно, у него нет такого намерения.
— Тогда что? Что это все значит?
Он стоял перед ней, уперев руки в бедра, устрашающе мощный. Шесть лет назад он был другим, еще совсем мальчиком, которому полагалось стать священником; теперь он, казалось, заполнял собой все пространство, вытесняя ее.
О чем она думала, что она будет делать с ним? Паника охватила ее, она была виновата в убийстве, и ее мучило, что из-за нее мог пострадать другой. Но непохоже, чтобы он страдал.
Даже если непогода совсем разгуляется, ей необходимо завтра же отправить донесение в Лигу. Она не в силах говорить с Баннастером каждый день, не имея возможности отвечать на его вопросы, не зная, как разрешить дилемму.
— Доброй ночи, милорд.
— Доброй? Я даже не знаю, ночь сейчас или день.
— Тогда слушайте церковные колокола. Она повернулась и вышла из его темницы.
— Черт, немедленно вернитесь! — гремел он, даже когда она заперла за собой дверь.
Она в темноте взбежала вверх по ступенькам, радуясь, что может уйти.
Цепь натянулась до предела. Том чувствовал, как железное кольцо впивается в кожу. Эхо, повторившее его слова, привело его в бешенство. Он не хотел, чтобы голос выдавал испытываемое им отчаяние, но больше всего на свете он ненавидел холод и одиночество. Они напоминали ему о долгих часах, проведенных на каменном полу церкви за чтением молитв, которые ему полагалось заучить, с ощущением, что он никогда больше не сможет согреться. За стенами маленькой церкви кипела жизнь, но он был выброшен из нее.
