Как-то мы беседовали на эту тему с нашим церковным старостой. Дело было утром 10-го ноября*, и мы оба просматривали, не без некоторого беспокойства, раздел полицейской хроники. Накануне в «Критерии» за обычные беспорядки забрали в полицию обычную партию молодняка*. У моего друга-старосты были собственные сыновья, а я надзирал отеческим глазом за племянником, который, как полагала любящая мамаша, находился в Лондоне исключительно с целью изучения инженерного искусства. По счастливой случайности знакомых имен среди арестованных не оказалось, и мы, облегченно вздохнув, пустились в рассуждения о безрассудстве и греховности юного поколения.
— Просто поразительно, — сказал мой друг-староста, — насколько «Критерий» верен своим традициям в этом смысле. То же самое творилось там и в дни моей юности. Каждый вечер обязательно заканчивался потасовкой.
— Как это глупо, — заметил я.
— Как это скучно, — отозвался он. — Вы себе не представляете, — продолжил он, и на его изборожденном морщинами лице появилось мечтательное выражение, — как невыразимо надоедают прогулки от Пикадилли до полицейского суда на Уайн-стрит. А что еще нам оставалось делать? Элементарно ничего. Потушишь, бывало, фонарь — так фонарщик вернется и зажжет его снова. Оскорбляешь полицейского — он просто ноль внимания. Даже не сообразит, что его оскорбляют, а если сообразит, то ему, я так понял, без разницы. Можно было подраться со швейцаром из Ковент-Гардена*, под настроение. Хотя швейцар, вообще-то, заткнул бы за пояс любого... Если он колотит вас, готовьте пять шиллингов, если вы его — полсоверена. Меня такой вид спорта особенно не захватывал. Как-то раз я попытался угнать двуколку. Это всегда считалось у нас высшей столичной доблестью. Угнал я ее как-то поздно вечером, у пивной на Дин-стрит, и не успел я доехать до Голден-сквер, как меня тормозит какая-то старушенция с тремя чадами — двое орут, третий спит на ходу. Не успел я убраться, как она сует сорванцов, записывает номер, платит вперед — причем больше на целый шиллинг, так она мне сказала, — и называет адрес где-то, как она думала, за Норт-Кенсингтон. Хотя на самом деле ехать пришлось куда-то на другой конец Уиллзден. Лошадь уже устала, и плестись пришлось часа два, а то и больше. Я на таких сонных клячах вообще никогда не ездил... Пару раз я пытался убедить мальцов свернуть назад к бабушке, но всякий раз когда я открывал дверцу, самый младший начинал орать как резаный. А когда я предлагал другим извозчикам взять у меня седоков, почти все отвечали мне из популярной в то время песенки: «Раскатал ты, Джордж, губину». Один предложил отвезти домой жене прощальное письмо, другой пообещал весной организовать народ, чтобы откопать мое тело. Когда я влезал на козлы, мне представлялось, как ко мне сядет желчный старый полковник, а я завезу его куда-нибудь к чертям на кулички — туда, где кэбов не бывает вообще, куда-нибудь миль за десяток в сторону — и брошу там на обочине, то-то пусть матерится. В общем, можно было хорошо отдохнуть, если повезет с полковником и вообще в целом. Но я не мог представить, что мне придется тащиться куда-то на окраину, и чтобы на руках — ясли беспомощных сопляков. Нет, — заключил мой друг-староста, вздыхая, — в Лондоне любителям беззаконий не развернуться.
