— Домой пошел.
— Разве конь не твой?
— Зачем мой? Надо — беру.
Держа раненого на руках, Гасым стал подниматься на террасу. Ступеньки жалобно скрипели под его тяжелой поступью.
Дверь была незаперта. Хозяин просто толкнул ее плечом.
— Тут чай пью, — сказал он, кивнув на разбросанные по полу подушки.
Вошли в следующую дверь.
— Тут кушаю, когда гости.
Но разглядеть что-либо в кромешной тьме даже с «ёрумэ» было трудно. А Гасым вел дальше. По тесному коридору, куда выходили еще какие-то двери.
— Тут кушаю, когда один… Тут думаю… Тут сплю… Тут ничего не делаю — так просто комната… А тут ты жить будешь.
Опять толкнув створку плечом, он вошел в темное помещение, но Фандорина внутрь не пустил.
— Очень прошу, не входи такой грязный. Ты на шайтан похож. Одежда снимай, во дворе бочка для мусор — туда кидай.
Эраст Петрович разделся. Смокинг, брюки, рубашка — всё задубело от подсохшей грязи. Запаха Фандорин уже не чувствовал, привык.
Даже нижнее белье было черным.
Когда он вернулся со двора, избавившись от испорченной одежды, в комнате горела керосиновая лампа. Маса лежал на кошме, под стенным ковром, сплошь увешанным разнообразным оружием.
— Э, голый совсем, — удивился Гасым фандоринскому виду.
Теперь, вблизи и при свете, наконец можно было как следует рассмотреть бакинского Портоса.
Наверное, ему было лет тридцать или немногим больше, но крупные мужчины всегда кажутся старше своего возраста. Лицо мясистое, большеносое и толстогубое, очень смуглое. Усы и брови не просто черные, а будто смазанные дегтем. Когда Гасым снял папаху, чтобы вытереть пот с бритой головы, она тоже оказалась черной от густо лезущей щетины. Черным был и весь наряд гочи, даже костяные верхушки газырей зачернены.
Гасым тоже разглядывал лицо Эраста Петровича, но недолго.
— Черный весь, одни глаза видно. Завтра тебя смотреть буду. На? тряпка, нефть вытирай. На? халат. Старый, не жалко. Я пошел. За доктор пошел.
— Что за врач? Хороший?
— Не бойся, не русский. Настоящий тэбиб. Люди не режет. И язык болтать не будет.
Убедившись, что Маса дышит и что пульс, хоть слаб, но не прерывист, Эраст Петрович занялся гигиеной. Не менее получаса он оттирал кожу ветошью. Чисто не стало, но, по крайней мере, вернулся в европеоидную расу.
Хуже было с волосами. Импозантные седины — снежные, с голубоватым отливом — превратились в слипшуюся паклю. Неясно было, удастся ли волосы вообще когда-нибудь отмыть. Усы торчали, будто нафиксатуаренные. Увы, лучшего результата в данных условиях достичь было невозможно.
