— Мои платья живее моей души.
Об Итте говорили, что она прекрасна, как сказка. У нее были маленькие светло-карие глаза, глубокие и задумчивые, с влажным блеском, словно на них застыли слезы. Она никогда не красилась, а ее черные волосы пребывали в таком диком беспорядке, будто их никогда не касались ни расческа, ни парикмахер. Елена рассказывала, что Итта не расчесывается уже много лет, поскольку на ее волосах много узелков и ей очень больно. Итта же уверяла, что давно никакой боли не чувствует. Когда она ходила босиком — а ей это очень нравилось, — соседи старались предупредить ее о камнях, осколках или гвоздях, лежащих на дороге, но Итта всегда отвечала:
— Я же говорила вам, мне теперь совсем не больно.
Соседи и многие другие знали, что за свою жизнь Итта хлебнула немало горя. Ее сестра Фейге любила повторять:
— Бедняжка, как она там страдала, но и здесь она по-прежнему там, и от этого ей больнее всего.
Самой старшей из четырех была зеленоглазая Соша. Свои светлые волосы она красила под блондинку и укладывала с помощью сильнейшего лака. Всякий раз, когда Соша подпирала рукой голову, башня ее волос кренилась в сторону, готовая вот-вот рухнуть, и вся Соша выглядела так, словно сейчас развалится.
— Ой, горе, — было ее коронной фразой. Даже здороваясь, она сперва восклицала «ой».
На посиделках Соша не выпускала из рук маленькую лаковую сумочку белого или черного цвета, набитую бумажными носовыми платочками. «Чтобы было, куда собирать слезы», — говорили остальные.
— Соша столько раз лечилась, — вспоминали они, — и с каждым разом заболевала все сильнее.
Причина ее болезни скрывалась не столько в теле, сколько в душе. Она плакала не только о том, что осталось в прошлом, но и обо всем, что могло случиться, да не случилось. Соша жила совсем одна, без семьи, без мужа, без детей, с одной только болью.
Самой привлекательной из четырех была Фанни. Ее прозвали «фотомоделью». Стройная, ухоженная, голубоглазая блондинка, она словно сошла с обложки «Вога». Шелковый костюм по фигуре и остроносые туфли на высоком каблуке в любое время года. Стук каблуков возвещал о ее прибытии столь же красноречиво, как звон колокольчика о приходе овцы. Исполняя роль арьергарда, Фанни всегда являлась последней, давая тем самым условный знак, что теперь можно начинать.
Такие привилегии, как разрешение приходить позже всех, она получила благодаря своему общественному положению. «Ее муж — большой адвокат, может, даже кандидат юридических наук», — поговаривали в квартале.
