— О, простите, месье, я вас не заметила!
Голос горничной напоминал высокий пронзительный щебет испуганной канарейки. Поверх платья на ней был крошечный белый фартучек — еще одна причуда матери. (Можно подумать, в настоящих аристократических домах держат горничных-филипиинок, да еще и одетых как театральные субретки! Обхохочешься!)
Он процедил сквозь зубы: «Извините» — и направился к лестнице, ведущей на второй этаж, чтобы сразу подняться к себе…
УНИЖЕН!
…но, поскольку беда не приходит одна, его тут же окликнули:
— Так-так, значит, мы бежим сломя голову и даже не хотим поздороваться с мамочкой? К тому же едва не сбиваем горничную с ног!..
Сезар вздрогнул. Потом закрыл глаза. Глубоко вздохнул.
— Здравствуйте, мама, — сказал он, оборачиваясь, с широкой улыбкой. — Вы хорошо себя сегодня чувствуете?
В том, что старая сука чувствует себя хорошо, не было ни малейшего сомнения: в руке она держала большой, тяжелый хрустальный бокал, в котором плескалось немного янтарной ароматной жидкости, при этом ряды жемчужных бус, обвивавшихся вокруг тощей морщинистой шеи, отсвечивали желтизной. «Бусы старинные, Сезар, они принадлежали еще моей прапрапрабабушке и всегда передавались старшей дочери по наследству!» (Почему-то эти слова всегда вызывали в воображении Сезара Манделя одну и ту же сцену: мать стоит на четвереньках посреди супружеского ложа, а отец наяривает ее сзади, отчего ряды жемчужных бус скользят по подушкам из стороны в сторону.) Мать стояла на пороге гостиной, что означало: я целый день не знала, чем себя занять, я даже слегка подрочила, потому что доктор Феро мне это рекомендовал, я еле дождалась шести вечера, чтобы принять свою первую законную дозу, и вот наконец ты вернулся, мой маленький Сезар, чтобы немного меня развлечь, а то мне было так скучно одной…
Сезар подошел к ней и запечатлел на ее щеке почтительный сыновний поцелуй.
Он ощутил смесь запахов пудры, духов и алкоголя, и это вызвало к нем неодолимое желание схватить старуху за тощую шею — вот прямо здесь и сейчас — и сжимать ее до тех пор, пока бледно-голубые глаза (обычно называемые в семье «фарфоровыми» — наследство, кажется, единственное, доставшееся от Морсана де Калиньона) не выскочат из орбит, как пробки из бутылок с шампанским.
— Ну, рассказывай. Как прошел твой день?
Она вошла в гостиную (Сезар знал каждый жест ежедневного ритуала Флорианы Мандель), и он последовал за матерью. Гостиная больше походила на зал для торжественных приемов. Его отец, управляющий регионального банка, страшно гордился, приобретя этот дом, столь вожделенный, с его двенадцатью комнатами, садом, прекрасным видом на парк и сливками местного общества, живущими по соседству. Разумеется, вся мебель была старинной, под стать самому дому, и мать восхищенно говорила, указывая на все это барахло, приобретенное ею на аукционах и распродажах, что эти вещи, некогда стоявшие в родовом замке Морсанов, пережили века — тогда как на самом деле всю свою мебель Морсаны, скорее всего, сожгли в каминах еще два столетия назад, чтобы не окочуриться от холода у себя в замке.
