После звонка бросил:
— Разберем после занятий. Подождешь меня в Девятой. Домой не убегай.
Сидим в Девятой. Он разбирает — я слушаю. Все по правилам. Пять полных лет провалялись чуть ли не на одной постели, койка к койке. Но все по правилам. Служба.
Помнишь, вместе зубрили, ходили в столовку, как положено, пили и вино, и зубровку, и под грохот баталий в опьяненье глубоком наши мысли летали от Гомеров до Блоков…
Ах ты, Леша-мудреша, дружище ты мой дорогой!
Высокий лоб, точеные скулы, нос, линии щек. Все четко, правильно, будто не лепили, а рубили, вот так — раз, два — и готово. Стоит глыба дерева, подходит скульптор, топором раз — щека, еще: раз — другая щека. Потом так же — лоб, нос, подбородок. Так и вырубили готовеньким для ратных дел и свершений. Никаких тебе там маминых темных труб, слизи, вони, гадости. Чистая работа, ни сучка ни задоринки. Только холодок какой-то в пепельных, серо-голубых глазах. И серьезности много больше, чем надо.
Ну улыбнись, Тихомиров, тихоня гороховая! Ну улыбнись хотя бы!
Наконец, закончил, освободился. Ожил, наконец. И немедленно холодок сменился щедростью, и сам он весь расплылся, потеплел. Самому неловко. Куда подевался мундир?
Смущенно запихивает в портфель бумаги.
— Что вечером будешь делать? — спрашивает.
— То же, что всегда. «Голос» буду слушать, — непринужденно закидываю в отместку за только что допущенную им казенщину.
Не среагировал, пропустил мимо, хотя обычно вскипает на этом, как волна.
— Я о Людмиле хотел спросить, — (ах вон оно что!) — Ты думаешь, она все еще не прочь?
— Не думаю, а уверен.
На другой день я вручил ему ключ от квартиры, раздобытый никем иным, как самой Мурашевой. Квартира находилась где-то на отшибе, а ее хозяйка, Мурашевой школьная учительница и родственница, — со студентами на уборочной. «Вы только ему не говорите, что это я достала. Сами понимаете».
— На! — говорю ему. — Сама принесла.
Молчит. Улыбается. Волшебный ключик на ладони держит и молчит. Взвешивает.
Обескуражен. Польщен. Да, елки-моталки.
А что, елки-моталки? И хочется и колется. На дергающейся улыбке — растерянность, в серых зрачках — огоньки вожделения.
— Значит, сама — говоришь?
— Сама.
Прости меня, Мурашевна, предал я тебя. Думал, так лучше. Думал, против этого не устоит твой Алексей Георгиевич.
Предательство — прелюдия любви.
Но никакой любви не было. Так на прелюдии все и застряло. Ключ он взял. По назначенному адресу пошел. В назначенное время пришел. Но то ли кто-то помешал, то ли у самого поджилки в последний момент затряслись — кто знает? Мурашева видела из окна, как он подходил, оглядывался, галстук без конца поправлял, прическу. Она ждала.
