Сами эти попытки попахивали каким-то крохоборством, мелочностью, чем-то не дюже вкусным и не дюже лепым. Вместе с тем, представить все это пред добры очи великих Столыпиных, великих Солженицыных и, особливо, великих Шафаревичей — соблазн.
И немалый.
И не для того, чтобы претендовать на Крым или Московскую область, а просто… Просто, чтоб заткнулись, наконец, со своими стаднообрядными теориями об инородцах. Еще не известно, кто инородец, господа, а кто своеродец-первородец! Поговорите с Кириллом сперва! Поговорите с Ирмой Хайнман! А я послушаю, а я посмотрю, как вы вертеться будете да отмахиваться, да отплевываться.
Не приведи Господь!
Могучий Солженицын вцепился в меня, как клещ. Никакого отбоя:
«Богров готовился слишком хитро! Он не представлял, насколько беззащитна против него одного вся императорская Россия!..
В зале оставались немногие, проход был пуст до самого конца. По нему шел, как извивался, узкий длинный, во фраке, черный, отдельный от этого летнего собрания, сильно не похожий на всю публику здесь… Это был долголицый, сильно настороженный и остроумный — такие бывают остроумными — молодой еврей…
Террорист, змеясь черной спиной, убегал. Царь — ни в ту минуту, ни позже — не спустился, не подошел к раненому.
Не пришел. Не подошел.
А ведь этими пулями была убита уже — династия. Первые пули из екатеринбургских».
Когда-то ввернуть высокое словцо об опальном авторе Гулага я ухитрился даже на лекции по 18 веку. Наша совесть, наша слава боевая! Его имя, мол, звучит пока еще не очень складно, но настанет время, когда непривычное для слуха Солженицын зальет наши уши музыкой, подобно именам Пушкина, Достоевского, Толстого. Спасибо, студенты попались приличные — можно было не бояться за судьбу кафедры. Но мог ли кто-то тогда ожидать, что однажды из его патриаршей бороды выпорхнет шедеврик, где черным по белому, страстно и вдохновенно будет сказано, что революция, окрылявшая русскую душу на протяжение сотни лет, считай от великого Радищева до великого Толстого, — всего лишь столкновение российского орла с еврейской змеей? А вся сложность, вся мука и гибельность русской истории сведется к детективу о супермене, который, вооружась чисто еврейской ненавистью ко всему русскому, задумал погубить и погубил Великую Державу двумя выстрелами?
Богров, конечно, террорист и негодяй, но разве сводить трагическую историю русской революции к змеиной мести еврейства менее террористично? По крайней мере, нет ли чего-то больного в самом утверждении, что жизнь или смерть 170-миллионного народа всецело зависит от супергероя, будь то суперхилый Богров или суперстатный Столыпин?
