От обеих веяло отчаянием загнанных в угол зверей.
Наверное, только теперь до них по-настоящему дошел смысл случившегося. В обманчиво милосердном, безжалостном, хищном облике Бориса к женщине и девчонке пришел новый мир, который они так старательно не замечали.
Жуткий, совсем чужой. Будто плохой монохромный сон, перетекший вдруг из глубин сознания в явь.
— Бегите, — прошептал я, быстро впихивая в Ольгин рюкзак еду и теплые шмотки. — Вон уже МКАД. Там люди, не пропадете.
Ольга, так и не обронив ни слова, собралась и шмыгнула под дождь, утянув за собой дочь. Девчонка в последнее мгновение обернулась и, пронзительно, совершенно не по-детски глянув на меня, спросила:
— А он ведь врал про то, что… топором по голове? Он же врун?
Я кивнул.
— Врун. Бегите.
Ольга привычным движением дернула девчонку за руку, и они растворились в пепельно-серой мгле, оставив меня наедине с монотонным шуршанием дождя.
Я еще долго смотрел им вслед, чувствуя, как с этим августовским ливнем внутрь втекает что-то потустороннее — ледяное и неуютное, как сквозняк в студеную зимнюю ночь. Смотрел на размытые очертания застывших в последней агонии машин на зыбкой ленте шоссе, на еле заметную отсюда развязку кольцевой дороги, на бесконечную рябь в лужах и видел странный золотистый свет, стеной уходящий в самое небо. За мерцающей гранью, словно разделяющей пространство на слои, дрожали узнаваемые, но слегка искаженные контуры домов, неясные силуэты, темные точки чудно, неправильно летящих птиц. Из этой полупрозрачной янтарной стены появлялись люди. Один за другим выходили из слепящего сияния, вспыхивая на миг, как крошечные солнца, и…
Я вздрогнул.
Борис стоял метрах в десяти, прислонившись к столбу, почти слившись с ним. Без движения. Тихо.
Он никуда не уходил.
Брат стоял и внимательно наблюдал, как я отпускал попутчиков. Точнее… наших нечаянных трудных пассажиров.
Дождь кончился. День кончился.
Мы вошли в Москву. Заночевали. Проснулись, собрались и пошли опять. Молча, словно чужие. Топали по Ленинскому, посматривали на разрозненные группы людей, обходили гигантские, заросшие ряской лужи, больше напоминавшие настоящие болота, пару раз останавливались на привал.
Я никогда не понимал людей, которые могут подолгу обижаться и не разговаривать, не понимал их и теперь. Но говорить с Борисом мне в самом деле было не о чем. И он молчал в ответ.
Небо так и не просветлело. Дождя больше не было, но и солнце не пробивалось сквозь низкие блеклые облака. Мир вокруг стал серым, потускнел под цвет настроения.
