дьявольского сыщика, и я поклялся, что сыграю с ним шутку, так что он должен будет нести меня на себе ко мне домой. Судья сейчас же явился с такой поспешностью, что еще немного, и я не смог бы выполнить своего плана. Я отдал сакристану плащ, куртку и шпагу и, надев грязную старую куртку и повязав голову очень рваным и окровавленным платком, замешался среди нескольких отвратительных нищих, просивших у дверей церкви подаяния. Он в ярости явился разыскивать меня в церкви, сакристан запер церковь еще до его прибытия и поклялся – и по правде, – что во всей церкви не было никакого укрывавшегося и никого другого, кроме этих нищих, которые никому не давали слушать обедню, и что, если ему угодно задержать какого-нибудь укрывающегося, он готов передать такого в его руки, выгнав всех нищих оттуда. Судья немедленно начал выгонять их, говоря:
– Вероятно, многие из вас большие преступники.
А меня, так как сакристан сказал, что я был паралитиком и не мог двигаться, он велел Толеданильо отнести отсюда, причем сакристан сказал ему, что у меня много денег, которые тот мог бы заработать, чем возбудил в нем жадность и желание нести меня на спине. В то время как его господин обыскивал алтари, и хоры, и под циновками ризницы, я говорил ему:
– Поистине, сеньор, я радуюсь, что вы не вошли туда, потому что этот человек, которого собираются задержать, поклялся убить вас, хотя известно, что вы очень мужественный человек, но он отважен настолько, что уже засолил двух сыщиков, и то же самое сделает с вами, если поймает вас.
– Мне очень хорошо и здесь, – сказал Толеданильо. А я:
– Поспешите, пока начальник не послал за вами.
Он сделал это очень охотно; ибо эти люди бегут от подобных опасностей или потому, что это не входит в их обязанности, или потому, что хотят сохранить свою жизнь.
Начальник не позвал Толеданильо, так как не нашел жертвы, которую искал, а также потому, что сакристан обещал ему отдать ее добровольно. Этот же донес меня, медленно пройдя по всей Аламеде и по кварталу Герцога,[286] до улицы Сан-Элой,[287] где была моя гостиница; я подбадривал его, говоря, что помимо очень хорошей платы, какую он получит за это, он творит дело милосердия.
За ним шли двое моих знакомых, умирая со смеху, а он не решался спросить их, над чем они смеются; наконец, дойдя до места, где, как ему показалось, он был уже вне опасности, он спросил их:
– Над чем смеются ваши милости? Они, улыбаясь, ответили ему:
