«Я предлагал однажды». Тон ответа был жестким и обличительным.
Эннис не сказал ничего, медленно выпрямился, потирая лоб; лошадь заперта внутри трейлера. Он прошел к своему трейлеру, положил на него руку, сказал кое-что, что только лошади могут услышать, развернулся и подошел обратно неторопливым шагом.
«Ты был в Мексике, Джек?» Мексика была Местом. Он слышал. Он ломал забор, переходя границу запретной зоны между ними.
«Да, черт возьми, был. В чем проблема?» Все это копилось долгие годы и теперь прорвалось, запоздало и неожиданно.
«Я собираюсь сказать тебе это только раз, Джек, и я не шучу. То, чего я не знаю, — сказал Эннис, — все эти вещи, которые я не знаю, могут убить тебя, если мне придется узнать о них».
«Попробуй сам, — сказал Джек, — и я сказал — это было только один раз. И еще скажу тебе, что мы могли бы замечательно жить вместе, настоящей хорошей жизнью. Ты не хочешь этого Эннис, и вот что у нас в результате — Горбатая гора. Все построено на этом. Это все, что мы получили, все, так что надеюсь, ты узнал все то, что ты типа не знал. Посчитай те чертовы несколько раз, что мы были вместе за двадцать лет. Посмотри на тот короткий поводок, на котором ты меня держишь, потом спроси меня про Мексику и потом скажи мне, что убьешь меня за то чего я желаю, но практически не получаю. У тебя нет ни одной идеи, как паршиво с этим жить. Я — не ты. Я не могу трахаться раз или два раза в год. Ты — это слишком много для меня, Эннис, ты, сукин сын. Я жалею, что не придумал, как бросить тебя».
Как огромные облака пара вырываются зимой из термальных источников, несказанные за все эти годы слова, и теперь безвозвратно выпущенные на волю — досказанности, заявления, позорные вещи, обвинения, опасения — выплеснулись вокруг них. Эннис стоял как пораженный сердечным приступом, с посеревшим лицом в глубоких изломах, с гримасой, зажмуренными глазами, сжатыми кулаками, и его ноги подкосились, он упал на колени.
«Господи», — охнул Джек. «Эннис?» Но, прежде чем он выскочил из грузовика, пытаясь понять, был ли это сердечный приступ или проявление сильного гнева, Эннис поднялся на ноги и каким-то образом выпрямился — как разгибается вешалка, когда ею открывают запертую машину и потом снова принимает свою первоначальную форму, и они завертелись вновь в том, где они и были, потому что они не открыли друг другу ничего нового. Ничто не закончено, ничто не начато, ничто не разрешено.
То, что Джек помнил и желал больше всего, чего не мог ни понять, ни объяснить — то далекое лето на Горбатой горе, когда Эннис подошел к нему сзади и притянул его к себе, молчаливым объятием, приглушившим некую общую для них, не имеющую отношения к полу, жажду, тоску.
