У Стасика от усталости слипались глаза. Голова клонилась к деревянным подлокотникам кресла. Прикоснувшись к их жесткому дереву, он вздрагивал, просыпался и снова впадал в забытье.
По другую сторону коридора, в гостиной, в замысловатых канделябрах ручной работы мигали свечи, освещая лица гостей. Станислав узнал среди них нескольких людей, которых знал по фотографиям в довоенной прессе: писателей, артистов, ученых. Увидел и преподавателей, читавших лекции на занятиях подпольного универститета, и еще нескольких человек, вместе с которыми в сентябре тридцать девятого года переносил произведения искусства из Замка в Национальный музей. Ему показалось даже, что и директор Музея тоже здесь, впрочем, он предпочитал ни к кому не приглядываться. Это было безопасней для всех.
Они по-прежнему сидели втроем в комнате, когда вдруг до них донесся голос Гали. Станислав не видел ее, должно быть, она стояла где-то в глубине гостиной возле фортепьяно, но колеблющиеся огоньки пламени напомнили ему о том, как блестят ее волосы.
Галя читала:
Погляди, Фридерик. Вон Варшава.
Видишь — над нею пылает звезда
Ярко, кроваво.
Видишь — костел и орган? Образ родного гнезда.
Зданья, как будто преданья живые,
Древние, как Посполитая Речь.
Площади глухи, темны мостовые,
В облаке Зыгмунтов меч.
[20]— О боже! Как она читает «Фортепиано Шопена»!.. — сказала Кшися. — Я никогда не думала, что она так может читать! Ведь это… это похоже…
Она запнулась. Не могла найти верного определения. Беспомощно смотрела на темное звездное небо, на картину, висевшую теперь над тахтой расстрелянного немцами Антека.
В гостиной зазвучали тихие аплодисменты — знак благодарности.
Пальцы невидимого им пианиста забегали по клавишам — стремительным ураганом промчались звуки скерцо h-moll. Отчаяние двадцатилетнего Шопена, бессильно наблюдавшего издалека, как борются его друзья, обреченные на поражение, нашло выход в этой трагической музыке и теперь снегопадом звуков летело навстречу к ним, болью отдаваясь в сердце.
И вдруг, словно искра надежды в этом вдребезги разбитом мире, чистым ручейком заструилась знакомая с детства мелодия, извечная мазовецкая колыбельная, рожденная шумом зимних сосновых лесов на берегах Вислы, мягкая, добрая, своим домашним теплом сильнее всех бурь: «Качайся, качайся, кленовая зыбка…»
По лицу Стасика катились слезы.
— Мама тоже пела это на рождество, — шепнул он. — И отец, и брат.
И снова на них обрушился яростный шквал звуков. И снова победила задушевная сердечность рождественской колядки.
