Следующий шаг — во что бы то ни стало прорваться в «скворешник», к Николаю, и любой ценой выкачать из него все, что возможно. А потом…
Потом, будет видно.
Выкурив подряд две сигареты, Димыч поднялся со скамьи и отправился к Левашовскому проспекту ловить машину. Денег имелось достаточно — перед выходом из дому он извлек из тайника все отложенные на покупку лучшего жилья доллары и часть их по дороге на службу успел разменять на рубли.
Николай Калашников, проживавший в районе «Пионерской», на проспекте Королева, оказался с виду человеком поразительно обыкновенной внешности, куда больше подходящей для педагога, чем для журналиста, — то есть, невысоким, чуть полноватым блондином лет сорока пяти. Вдобавок, и в голосе его постоянно проскальзывали с детства любому знакомые по множеству кинофильмов интонации доброго педагога — именно в такой манере экранные учителя русского языка и литературы объясняют своим подопечным урок. Жена его как раз в момент Димычева появления отправлялась гулять с ребенком, девочкой лет пяти, и потому никаких помех разговору не приключилось.
Услышав о смерти Игоря, Калашников заметно и искренне расстроился:
— Ох ты; как же так… Такой замечательный журналист… был… и ведь ровесник мне… Чтобы в таком возрасте — да инсульт… да еще вот так сразу…
— А ведь вы с ним пили вчера допоздна, Николай Николаевич, — медленно, дабы ничего не упустить в реакции пациента, произнес Димыч. — Отчего с ним, собственно, инсульт и приключился.
Калашникова словно бы внезапно шарахнули по затылку чем-то, слишком мягким, чтобы сшибить с ног, но достаточно тяжелым, чтобы изумить до глубины души.
— Я, молодой человек, — после довольно продолжительного молчания заговорил он, — вчера допоздна а, точнее, вплоть до открытия метро, пребывал в редакции «Невского времени» и работал со своей статьей. А спиртного ничего, даже пива, не пил уже с лишком две недели. За отсутствием денег на такие роскошества.
Здесь, сквозь изо всех сил подавляемую тревогу, в голосе Калашникова проступила еще этакая привычная, перманентная усталость, наверняка хорошо знакомая всем, кому приходится — не ради себя, но ради семьи, скажем, или еще чего-нибудь, за что надлежит отвечать — постоянно прыгать выше головы.
Сделав паузу, он продолжал:
— И потому я хотел бы знать, для чего вы сказали то, что… то, что вы сказали только что. Для чего потребовалась эта провокация? Или, может быть, это розыгрыш?
Недоумение, возмущение и испуг его были вполне искренними, в этом у Димыча не возникло ни малейших сомнений.
