Когда Нуама была предоставлена самой себе, оставалась наедине со своими мыслями, приходили ей в голову разные соображения о замужестве, и чувствовала девушка, что придет это замужество внезапно, откуда совсем не ждешь. Придет так же, как падет суд аллаха на рабов его. Так же, как рождаются люди, заболевают вдруг или умирают. Как вздувается Белый Нил, налетают на землю бури, как пальмы приносят плоды свои в срок, как восходит пшеница и льется дождь, как вре-мена года неотвратимо сменяют друг друга. Так и замужество это придет, предначертанное ей аллахом на одной из сокрытых скрижалей задолго до того, как родилась она на свет, еще до того, как протянулся по свету широкий Нил, как сотворил аллах всю эту землю и что на пей. Думая о таких вещах, она не ощущала ни радости, ни страха, ни отчаяния. Она просто чувствовала ту большую ответственность, что ляжет на ее плечи когда-нибудь: неважно, скоро ли это будет или не скоро. Все ее сверстницы в округе, каждая ее подруга, взрослея, рисовала в своих мечтаниях четкий облик прекрасного всадника, что однажды угасающим вечером привяжет коня у ворот, войдет и похитит ее у родных и умчится с ней далеко в чудесные миры, к жизни счастливой и безбедной. А Нуама подобных картин в своем воображении не строила. Подрастала Нуама, и вместе с нею росла в ней полноводная, как река, любовь, которую подарит она когда-нибудь мужчине. Может быть, это будет мужчина уже женатый, с детьми и она станет его второй женой. А может, молодой, красивый, образованный юноша или пускай простой землепашец, как все в деревне, с натруженными и вызывающими сострадание руками и ногами — столько пришлось ему, бедняге, исходить за день борозд, отмахать мотыгой. А пускай это будет хоть Зейн!.. Когда мысль о Зейне приходила Нуаме в голову, какое-то теплое чувство прокрадывалось в сердце: так, наверное, мать может относиться к своим детям. И еще одно чувство смешивалось с этим: сострадание. Зейн был в ее воображении сиротой, безродным мальчишкой, постоянно нуждающимся в заботе.
Во всяком случае, он сын ее дяди. И вовсе ничего странного в этом сострадании нет!
Мать Зейна понятия не имела, где ее сын ночи проводит. Он был как беспокойный дух, которому не сидится на месте. Справляют свадьбу — Зейн тут как тут, в кругу тальхийцев под деревьями или у кузов-кочевников, то на юге, то на севере. Ни холод его не удержит, ни ураган, неожиданно налетающий ночью, ни Нил, выходящий в половодье из берегов. Слух его с удивительной чуткостью улавливает женские вопли да крики за несколько миль в округе. Кинет он одежду на плечо — и пошел, так и тянет его на эти звуки. Блеснет неожиданно из-за песчаных холмов ослепительный свет — это машина из Омдурмана по шоссе движется. Видят люди из кабины: фигура какая-то тощая песок меряет, спешит, тело чуть-чуть вперед наклонив, глаза в землю уставив. Спешит на восток, торопится. Приглядятся пассажиры — ну да, Зейн. Стало быть, в той стороне свадьбу справляют. Или крикнут ему что-нибудь, проезжая мимо, или притормозят, задирать начнут. А то шагает он, а за ним делая процессия машин. Женские вопли все ближе, отчетливее. Вот уже Зейн женщин по голосам различать может, какая из них что кричит. Тут и огни все ярче, и тени собравшихся то длиннее, то короче становятся — словно шайтаны в долине духов пляшут. Вот уже облако пыли от ног танцующих вырастает, схваченное полосками света. И вдруг ночь пронзает знакомый каждому клич: «Эй, свадьба, держись! Ну-ка, плясуны! Зен к вам пришел!» Прыгнет Зейн, падет словно рок неумолимый — и вот уже место в кругу танцоров занял, все кругом бурлит — это он, Зейн, свежую силу в людей вдохнул. По всей округе теперь крики их слышны, все его подбадривают: «Веселей! Веселей! На десятерых хватит!» Стихнут в кругу женщин веселые голоса, погаснут огни, потянутся люди по домам незадолго перед рассветом — приклонит Зен голову на камень, на корень дерева и уснет моментально сном легким, как у птички. А как только призовет муэдзин к утренней молитве, вскочит и домой отправится, разбудит мать, чтобы приготовила ему чай.
