Он жалуется ей: «Со всех сторон я получаю изъявление теплого сочувствия к моей музыке, а между тем… меня тянет отсюда куда-нибудь как можно дальше. Целое утро и до самого обеда я просиживаю над корректурами нескольких моих партитур, печатающихся разом. Обедаю и вечер провожу в гостях. Возвращаюсь домой усталый до изнеможения, плохо сплю и тоскую невыразимо. Отчего? Затрудняюсь ответить на этот вопрос. Жизнь в деревне и за границей приучила меня быть свободным, здесь я раб, ибо должен подчиняться различным тягостям, сопряженным с сочувствием, выражения которого повсюду встречаю».
Пребывание в столицах он называет теперь «петербургское и московское пленение».
Но в глубине души он радуется признанию его таланта.
Все было сделано им правильно.
Он поступил правильно, когда отверг карьеру правоведа.
Он поступил правильно, когда решил, что не станет подражать никому из своих предшественников.
Он поступил правильно, когда оставил консерваторию и занялся одним лишь творчеством и ничем более.
Ему не за что упрекнуть себя. Разве что за женитьбу? Но это был приступ безумия, то есть болезнь, а болезни настигают людей помимо их воли. Какие тут могут быть упреки?
А на душе тяжело. В сердце — грусть, а в голове все звучит и звучит Лелино стихотворение, которое никогда ему не нравилось. Оно и сейчас не нравится, но мысли его и впрямь, как мухи, а жизнь действительно больше проживалась в мечтах, чем наяву…
Он писал Надежде Филаретовне: «Пока еще не чувствую ни малейшего поползновения написать что-нибудь своего собственного. Иногда мне приходит на мысль, что песенка моя спета, что источник вдохновения иссяк. Но припоминаю, что и прежде мне приходилось переживать периоды полного отсутствия творческих порывов. Вероятно, когда мой нравственный горизонт просветлеет, явится и охота писать. Но просветлеет ли он? Мне в эту минуту чудятся со всех сторон угрожающие и мне самому и всем, кто мне дорог, несчастия».
