Да, он таким остался редкостным
полустудентом-полуректором.
Адью, мальчишества пушок!
Достойней, чем прыжок для зрителей,
прыжок невидимый, презрительный —
угрюмой зрелости прыжок.
Легко в студентах прогрессивничать, с
вободомыслием красивничать,
но глядь-поглядь — утих левак,
и пусть еще он ерепенится, —
уже висят пеленки первенца,
как белый выкинутый флаг.
Кто титулярные советники?
Раскаявшиеся студентики.
Кто повзрослел — тот «поправел».
Но зрелость гения не кается,
а с юностью пересекается,
как с параллелью параллель.
«Либо подлость —
либо честность.
Получестности в мире нет», —
аксиома твоя,
Лобачевский,
не вошедшая, правда, в предмет.
Греч на тебя своих борзых науськал.
У всех невежд — палаческая спесь,
и если декабристы есть в науке,
то Муравьевы-вешатели есть.
Твой гений осмеяли,
оболгали.
А между тем,
пока под финь-шампань
жрал вальдшнепов с брусничкою Булгарин,
ты от холеры защищал Казань.
«Окстись, бабуся, —
охренела?
Куда ты прешься —
входу нет!»
«Солдатик, боязно —
холера…
Спастись бы в университет».
Не спит уже неделю ректор.
Как совести гражданской рекрут,
он вдоль костров бредет сквозь дым,
вконец бессонницей подкошен,
нахохлясь мрачно, словно коршун,
под капюшоном дехтяным.
И чтобы не сойти с ума
и принимать еще решенья,
«Холера лучше, чем чума» —
единственное утешенье.
Пылают трупы в штабелях,
и на виду у всей Казани
горят дворянки в соболях
и крепостные бабы в рвани.
О, гений,
сам себя спроси:
«Неужто,
право,
непреложно
лишь при холере на Руси
ты,
демократия,
возможна?»
Но власть в руках у лицемера,
бациллами начинена,
как ненасытная холера —
гораздо хуже, чем чума.
Ты открой глаза —
черно в них.
Погляди —
по всей России
на чиновнике чиновник,
как бацилла на бацилле.
Клюкой стучится в окна страх.
Ратуйте, люди,
крест целуйте!
Что плач по мертвым!
В штабелях,
крича,
горят живые люди.
В холеру эту и чуму,
дыша удушьем, как озоном,
уж лучше вспыхнуть самому,
чем в общей груде быть сожженным!
И ректор видит отблеск тот,
