Когда Великий Петр был хвор
уже предсмертной страшной хворью, —
ища в бреду рукой топор,
он, как рабочий,
харкал кровью.
Лед был на лбу его палящ.
Царь,
перед смертью беззащитный,
искал топор не как палач —
а словно плотник ненасытный.
Он бормотал в бреду сквозь боль,
ручищей пустоту корежа:
«А не достроено-то сколь!
А не дострижено-то, —
Боже!»
Еще в пиры от пустоты
бросался царь
и в смехе трясся,
заталкивая в чьи-то рты
кошачье,
лисье,
волчье мясо.
Но окончательно он слег,
как будто волком подавился,
когда ему российский Бог
в оковах каторжных явился.
Ниспрашивая благодать,
царь подписал,
смиренен,
кроток,
указ последний:
волю дать
всем тем, кто в каторжных работах.
Бог взял указ,
но головой
он покачал,
царям не веря,
и смерть с усмешкою кривой
царю дала еще мгновенье.
И в завещанье потому
два слова —
только —
и попало:
«Отдайте все…» —
а вот кому,
царь не успел:
перо упало.
Что он бы дальше начертал?
«Народу?..»
В тайну нету входа.
Но где,
отлитое в металл,
определение народа?
Народ не вбить в декрет,
указ.
Он выше неба,
ниже лужи.
Он с пьяных или трезвых глаз,
то лучше сам себя,
то хуже.
