Хочу я на маевку,
маевку,
маевку,
за пазуху листовку
запрятать, как птенца,
завидевши винтовку, сдуть божию коровку
с ладони заскорузлой —
подальше от свинца.
Хочу на речку Талку,
на Талку,
на Талку,
пускай потом придется —
зажатому вражьем,
попасть в такую свалку,
где смерть ведет считалку
то пулей, то нагайкой,
то шкворнем, то ножом.
Я так хочу на стачку,
на стачку,
на стачку,
в могучую раскачку
рабочих плеч и спин,
и там начать подначку:
«Доносчика на тачку!» —
пущай из ситца жвачку
жует он, сукин сын.
Митинг,
митинг,
неси меня, неси!
Насквозь продинамитен
рабочий на Руси.
Но когда взорвется
этот динамит?
Как он отзовется?
Кого он разгромит?
До которой даты
видишь ты вперед,
девятьсот пятый,
распятый
год?
Федор Афанасьев,
по кличке «Отец»,
шапку бросил наземь,
будто не жилец:
«Я родился во селе
по прозванью Язвищи.
Набродился по земле.
Видел язвы,
грязь еще.
Лишь тому сейчас неясно,
у кого бельмастый глаз,
где заглавнейшая язва,
от которой — столько язв.
Я умру,
и ты умрешь.
Будет в поле та же рожь,
а у власти,
что же,
те же будут рожи?»
Встал Андрюша Бубнов
девятнадцати годков.
Голос его
будто
соткан из гудков:
«Есть на Руси сластены,
но есть еще властены
и любят —
просто страсть! —
сласть хитрозадых —
власть».
И может, Паша Постышев
впервые крикнул это,
сам вздрогнувший,
но поздно уж:
«Вся власть Советам!»
А Сарментова Матрена
так и врезала ядрено,
аж летели с блузки пуговки,
аж в распыл —
вороны-пуганки:
«Ты ручищей не карябай
мои ткацкие мослы.
Обзывают меня бабой,
а я женщина,
козлы!
Рукосуи водку дуют,
продают народ спьяна.
Словно бабу, Русь мордуют,
а ведь женщина она!»
Авенир Ноздрин был гравер,
а еще стихи творил.
Он листок в руке расправил,
