«Russischer Иван
grossischer болван…» —
ворчал
у петровских ботфорт
забрызганный грязью Лефорт..
А царь на него покосился,
да так,
что взглядом сломал,
как в ладони пятак,
ведя
и фортеций
и девок осмотр:
«Я тоже Иван,
хотя я и Петр».
Душа у Лефорта была чуть жива,
и страх
на манжетах затряс кружева.
Такого царя
и словечком не тронь:
казнит —
не получишь и гроб с него!
Ивана особого тень за Петром —
Грозного.
И даже в Меншикове Алексашке
ивано-грозненские замашки.
Того и гляди —
сотрет в порошок,
хотя и хапают не по ранжиру
ладони
с таким неотмытым жиром,
что хочется свистнуть:
«И мне пирожок!»
Лефорт раздавленно плюхнулся в розвальни,
и дергался
судорожно
кадык,
как будто посох Ивана Грозного
ему острием
воткнулся под дых…
И не спалось Лефорту ночью
в санях,
влачившихся трусцой.
На дыбе страха позвоночник
хрустел знакомою хрустцой.
Снег пополам с прокисшей грязью
лежал трясиной на Руси.
И так Лефорт подумал:
«Разве
Россию вырвать из грязи?
Все эти потные попытки
толкать Россию,
навалясь,
возможны только через пытки,
а пытки —
это снова грязь.
Где я?
В страшнейшей из кунсткамер,
где слизь кровавая оков,
где плоть кричащими кусками
свисает скорченно с крюков.
Не терпит царь самосожженцев
не меньше подлого ворья,
но Анна чувствует по-женски
самосожженчество царя.
Он в казнях выявил ученость,
но и в самом его лице
вдруг проступает обреченность,
как в недорубленном стрельце…»
Лефорт вздохнул:
«Конечно, Питер
талан,
а все-таки тиран.
Европой царь недовоспитан
и, как признался сам, —
Иван».
Лефорт прикрыл медвежьей полстью
утрехтский бархат панталон,
но и под полстью страх расползся,
как холод тот, что потаен.
Припомнил вновь Лефорт,
отпрянув
от роковых видений плах,
некоронованных Иванов,
в него вселявших тоже страх.
Себя во дни Петра месила,
уже мерцая в мятежах,
