Он остановил прохожего дядьку, несшего ведро назема (экий дефицит на улице, где прежде в каждом дворе держали скотину!), и спросил, какая же это улица.
— Проскурякова, — ответил дядька.
— Но раньше она была Красного фронта. А еще раньше — Ключевская-Ахматовская, верно?
— Ну да, — прохожий смотрел на него с боязливым любопытством, как будто видел перед собой каторжника после долгого отсутствия.
Кариев махнул рукой и пошагал дальше, не оглядываясь. И вдруг увидел перед собой спину отца. Не просто было в семидесятилетнем старике — отцу должно было быть именно столько — признать портного, но Кариев узнал и, покуда шел за ним десяток шагов, пережил настоящее потрясение. Он не думал, не хотел встретить здесь отца, да ее, этой встречи, и не могло быть, но вот ведь какое-то неясное его желание вызвало на глаза правдоподобнейший облик отца, даже его характерное раскачивание при ходьбе, даже его портняжную сутулость. У Кариева не хватило сил разбираться в происхождении этого наваждения, зато он отчетливо почувствовал, как же хочется ему поскорей домой.
Он не испытывал никакого раскаяния перед отцом, который в сущности бросил его, забыл о нем навсегда. Но он-то почему забыл отца? Да потому что отец бросил его! Ну да, но все-таки почему же он всегда отгонял саму мысль об отце, едва такая мысль приближалась, ведь неизвестно, что сулила ему встреча с отцом? Может быть, он познал бы замечательное чувство, что все, все позабылось, кроме одного, — это единственный родной человек, который знает о нем больше, чем кто-нибудь другой, и благодаря которому он, собственно, и есть на этом свете — такой и никакой иначе!
— Сынок, сынок, — бормотал Кариев. Так, наверное, бормотал бы его отец.
И с этого момента вся его любовь к сыну собралась в одну горячую покаянную страсть, и для сына она была удивительна, не нужна и, пожалуй, неприятна. Отношения со временем наладились, но резковатые, с нотками виноватости с его стороны и смущением, колючестью со стороны сына. Теперь он не так колюч, все такое прячется за бравадой, снисходительной лаской… их отношения как будто остановились где-то в давнем, а он все как будто ждал, как ждет всякий отец: вот однажды он удивится сыну — и разумен-то он, и строг по-взрослому, и что-то еще, еще!
Но время такое не наступало.
По утрам теперь замораживало, сверкали лужицы, сверкал день, и ягоды рябины, ознобившиеся на холоде, были красны и сверкали тоже. Погода стала ровная, Кариев чувствовал себя здоровым, и дух тоже понемногу приходил в ровное состояние. Квартиры уже грели, по комнатам расходилось отрадное, ровное тепло, и почему-то хотелось быть ласковым с самим собой.
