Тихо в избе у Панаса, пахнет холодным дымом, под ногами солома шуршит. Из угла мрачно глядит бородатый Христос, сбоку огромным черным ухом висит и молчит на шнуре репродуктор. И еще на гвоздях ножовки и пилы висят. На улице солнце, а здесь еще ночь — сквозь мутные окна едва пробивается свет.
Нету дома Ларисы, отлегло на сердце у Ивки. Прошел он мимо кровати, заваленной ворохом подушек, чуть не споткнулся о кучу ржавых железных пластин, сгреб с подоконника табачных корешков. С пола взлетела курица и, хлопая крыльями, уселась на стол.
— Кыш!..
Ивка смахнул ее на пол, нахальную, услышал, что кто-то протяжно, с подвывом зевнул. Оглянулся и видит — с печки свисают босые толстые ноги.
— Здравствуйте, тетя Лариса, — тихо сказал Ивка. — Дядя Панас просил корешков принести, а еще бы газетки… Где она тут?
— А кто ее знает. Куда положил, там и лежит.
Лариса сидела на печке, ее водянистые глаза еще плавали во сне, но сквозь сон они цепко следили за Ивкой. Цветочный горшок стоял на окне — не горшок, а жестяной тавотный бачок, обернутый старой газетой.
— Можно, кусок оторву?
— Мне что, бери.
— Дядя Панас табачку и газетку просил принести…
И тут Лариса свалилась с печки. Взорвалась будто бомба. Изловив петуха, который скромно стоял под столом, она крепко зажала его меж колен.
— Вернулся, гуляка! Третий день ищу, а он пропадает, поганец!
Распушила его и швырнула во двор. Петух постоял, в себя приходя, похлопал крыльями, пыль с себя отряхнул, вытянул шею и заорал:
«Кук-реку-у-у!»
— В щи тебя, дармоеда! Ишь ты, к чужим повадился бегать!
«Кук-реку-у-у!» — снова пропел петух, грозно оглядываясь.
И тут, откуда ни возьмись, из сарая, из-под крыльца, с огорода сбежались во двор куры, сбились в кучу, смотрят и не верят: хозяин пришел! То-то рады! Какой ни есть — побитый, ощипанный, — а все же вернулся, гуляка!
Ивка топтался в дверях, никак не решался уйти.
— Чтоб ты сгорел с кузней своей! — ругалась Лариса, ища башмаки в куче железного лома. — Все люди как люди, а ему, кроме кузни, и дела нет. Хату в склад превратил, нищета, горе мое, запущенье!..
За вторым башмаком полезла она под кровать. Выползла оттуда, прижимая к груди поросенка. Он дергался у нее в руках, верещал, вырывался, а Лариса — косматая, в перьях и паутине — сияла как солнце, с языка ее ласковым ручейком бежали слова:
