Павлик слез с чердака, без всякой цели бродил за огородами деревни и не заметил, как очутился возле дома Истратовых. Он заглянул в окна — кажется, там был кто-то. Павлик проскочил через сад и задержался возле баньки. Поблизости никого не было. Он открыл дверь, прошел в предбанник и в каменку. Пахло мылом и холодным дымом. Черные, закопченные камни источали сырость и мрак. Сквозь отверстие в углу виднелся кусочек голубого неба. Шелестели листья на ветру. На черной корявой доске шевелился золотой кружок света, и в нем поблескивало сломанное блюдце с водой. Скворца не было. Только серое перышко прилипло к доске. Павлик оглядел темные, задымленные углы, так, на всякий случай, но и там никого. И тогда он вдруг понял, что никуда скворец не улетел, а давно уже умер, и Ефим Савельич просто выдумал про то, что он улетел. Не мог он улететь никуда, изувеченный, помятый, больной, с лапкой, хрустнувшей под его, Павлика, пальцами.
Павлик присел на скамейке, дышал горьковатым воздухом старой баньки и думал о скворце, о короткой его жизни, в которой тот успел все же побывать в разных странах и повидать немало хороших мест. Он представил себе доктора Эллиота — старого, очкастого, сутулого, чем-то похожего на Ефима Савельича. Ходит, наверно, с блокнотом в руке, смотрит вверх, на деревья, а из гнезд сыплется на него мусор, сучки и веточки. Птицы садятся ему на плечи и шляпу, порхают вокруг и кричат. Эка штука ли скворец! А ведь сам доктор надевал ему на лапку колечко, а когда отпускал, говорил: «Лети, голубчик! Авось в чужих краях приют найдешь, свет не без добрых людей…»
В саду послышались шаги. Может, кто мимо, к ручью, куда бабы ходят стирать? Но шаги все ближе и слышнее, совсем уже рядом, возле баньки.
Павлик замер. Тишина и чье-то дыхание. Распахнулась дверь. Зашуршали прелые листья от веников. В дверном проеме каменки показалось лицо и глаза, широко раскрытые от темени.
— Кто здесь?
Молчание.
— Ты, что ли, Зарубин?
Павлик поднял глаза на учителя.
— Неправду вы сказали. Никуда он не улетел.
И столько тоски было в голосе, что Ефим Савельич подсел к нему и положил руку на плечо.
— Нет, голубчик, правда. Я планочками ножку обложил, перевязал, ножка скоро наладилась, он и улетел. Сперва на груше посидел, потом улетел.
— Правду говорите?
— Что ж я, врать буду? Раз сказал, значит, верь. Может, где в другом месте на лето осядет. Теперь, понятно, подальше от деревни.
— Это хорошо, — успокоился Павлик.
