Замерзшие и раздавленные, с промокшими ногами, мы взяли три бутылки портвейна и, по требованию непьющего Каширина, бутылку «Ркацители», кислого уже на вид, вечно холодного, действующего исключительно на мочевой пузырь. Сумасшедший вел себя тихо, строил планы создания альманаха под эгидой покойного Мастера, рассказывал о талантливом своем сыне, художнике-модернисте, с надеждой говорил о перестройке и ускорении.
Мы с Любой проклинали борьбу с пьянством, — только в кафе, с большой наценкой, и можно было выпить без очереди, ругали западника Горбачева с его ветром перемен, тосковали о канувших в историю примусах и, чокаясь, пили за Мастера как за живого.
Мы пели о том, что в городском саду играет духовой оркестр, умоляли окружающих не погасить в душе огня, подполковники хлопали нам, Каширин незаметно исчез, за нашим столиком сидела хозяйка-директорша, пила по нашему требованию за Мастера, говорила, что они люди простые, но кое-какая литературка и у них имеется.
Темно было за стеклянными стенами дымного кафе. В ход пошли Любины деньги на перелицовку пальто, пошли и исчезли в дымном клекоте. Кафе закрывалось в одиннадцать, мы шли по подмерзшим темным бульварам, выкрикивая перед собой стихи, почему-то Давида Самойлова и Арсения Тарковского. У метро «Смоленская» мы перестали петь Окуджаву и долго желали друг другу встряхнуться, чтоб не замела милиция. Чудом каким-то в метро проскочили, путаясь в пересадках, добрались-таки до Любиной конечной, обнаружив, что второй час на дворе, метро закрыто, и домой мне не добраться.
Люба звала меня к себе, уверяла, что Борис Михайлович — рад не рад, а стерпит, в любом случае товарища она не бросит, не то, что я, такое же дерьмо, как Алеша. Я, торжествуя, объявил, что я еще хуже, чем дерьмо, что я дерьмо предусмотрительное, утаил трюндель, и вот он — довезет меня на такси. Я порылся, нашел трешку и торжественно положил ее на ладонь. Налетел порыв ветра, Люба ойкнула, — и трешка моя унеслась, как последний лист убогого деревца. Я убежал, оставив Любу возле ее дома, чтобы не испытывать неловкости при встрече с Борисом Михайловичем. Идти домой пешком было бессмысленно, это когда-то десять-пятнадцать километров меня только развлекали, к тому же в любой момент могла тихо подъехать сзади милицейская машина. Ночевать же в чужом подъезде в моем возрасте — это уж слишком.
Похоже, смутная, подсознательная заветная мечта идиота должна была осуществиться сейчас — до кольцевой автодороги рукой подать, а там — снегами подальше, сколько хватит сил — от Москвы, от людей, в лес, у небольшого костра прокоротать остаток ночи. Спички, похлопал я по карману, были с собой. Я протрезвел немного от предстоящего чуда, округлил глаза, будто что-то кому-то доказывал, и решительно двинулся.
