Полина так задумалась, устремив взор вдаль, что не сразу заметила эту перемену. Опомнилась она лишь тогда, когда Альфред глубоко вздохнув, сказал:
– Я хочу воспользоваться случаем и поговорить о серьезном деле, касающемся нас обоих! Моя мать, в пылу материнской любви, не могла дождаться исполнения страстного желания ее сердца и…
– Прошу вас, г-н Браатц, не будем говорить об этом! – нетерпеливо перебила его Полина, рассеянность которой перешла в лихорадочное волнение. – В том настроении, в каком я сейчас нахожусь, я не могу дать вам определенного ответа. Поэтому будьте терпеливы и дайте мне время придти к решительному заключению, каково бы оно не было.
– Но вы не понимаете меня, дорогая Полина! – возразил Альфред, не зная, как объяснить ей, что единственная цель его разговора – желание сообщить ей, что он любит другую. – Моя мать говорила мне о ваших желаниях, позвольте и мне передать вам мои.
– Только не сегодня, г-н Браатц, – сказала Полина тоном, не допускавшим возражений. – Я так взволнована, что не способна ни о чем рассуждать, и нуждаюсь только в покое!
Альфред поклонился.
Для его нерешительной натуры, отклонение фатального объяснения было весьма желательным. Вот почему он беспрекословно повиновался Полине.
Барон Рихард, отгадавший содержание разговора молодых людей, поспешил к ним присоединиться, начав разговор о чем-то отвлеченном.
Сусанна тоже приняла участие, и когда разговор сделался общим, Рихард, завязавший его, незаметно удалился под руку со своей любимицей.
Он видел, что Полина еле сдерживается от рыданий, но шел рядом с нею молча. Он не любил навязываться на откровенность: она должна быть признаком истинного расположения.
Общество вскоре достигло прелестной долины, расположенной около флигеля пастора. Узкие тропинки спускались террасами от флигеля, хребет горы был покрыт зеленевшим, как бархат, гладким английским мхом, на котором кое-где еще были поздние осенние цветы.
Полина, давно отставшая от общества, в безотчетном страхе остановилась совсем и прижалась к дядюшке Рихарду.
Молодая девушка увидела полускрытого ветвями березы Ганса Геллига, разговаривавшего серьезным тоном с Гедвигой, опустившей голову.
– Я не могу послушаться тебя, Ганс! – страстно проговорила она, и в голосе ее звучали слезы. – Вера моя тверда, и немыслимо, чтобы сердце могло так ошибиться!…
– И все же оно ошибается!… Оно обманывает тебя, питая тебя надеждой и мечтами! Но что будет, когда ты убедишься, что верила в химеры?
