Колыванов выпрямился, взял из стаканчика красный карандаш и решительно провел новую линию на схеме. Эта линия легла напрямик от Красногорска к алмазным приискам. Затем Колыванов размашисто перечеркнул цифры, обозначавшие длину линии, и написал рядом: 222 километра. Цифру стоимости работ он зачеркнул тоже и написал другую, меньше на сорок миллионов рублей. Сделав это, он отодвинул схему и повернулся, навстречу входящему.
Вся усталость, сковавшая большое тело Колыванова, вдруг куда-то пропала. Он вскочил со стула и пошел навстречу гостю, который стоял у порога, освобождаясь от ружья, патронташа и вещевого мешка. Попав в железные объятия Колыванова, гость даже на мгновение зажмурился.
— Григорий, старина, ну и порадовал меня! Мама, ты же его знаешь, это Григорий Лундин!
Лундин повернулся к матери Колыванова, покачал головой, словно укоряя ее за плохой прием, и прошел к столу.
Гость был молод, невысок, ловок в движениях. Серые глаза его были строги и как будто все время о чем-то спрашивали окружающих. Он переводил их с Колыванова на его мать, опустив руки и выпрямив плечи.
Колыванов смотрел на него с жадным вниманием. Лундин грустно улыбнулся одними глазами, достал из кармана слуховой рожок с резонатором, небольшую черную аспидную доску с привязанным к ней белым грифелем и написал:
«Контузия не прошла».
Колыванов смотрел на Григория, не в силах побороть какого-то гнетущего чувства. Это была не жалость, хотя он мог бы пожалеть Лундина, прежде неугомонного, говорливого, умевшего поспеть на помощь каждому, кто в ней нуждался; не боязнь за приятеля, потому что Лундин, несмотря на постигшее его несчастье, оставался бодрым, спокойным и, как видно, уверенным в себе и своих силах; не страх, какой охватывает человека, увидевшего, что с близким случилось несчастье. Скорее всего в гнетущем ощущении слились и эти и многие другие чувства, которые нельзя было выразить словами.
Лундин все стоял со смущенным видом, словно сожалел, что вынужден открыть свою беду. Колыванов молча стиснул его руку, хотя слова бились в горле, сдавливая дыхание. Лундин написал еще одно слово: «Говори!» — и указал на свой слуховой рожок.
— Ты получил мое письмо? — спросил Колыванов, приблизив лицо к слуховому аппарату.
Лундин кивнул. Он, по-видимому, уже привык пользоваться несовершенными средствами общения с другими людьми: слуховым рожком, мимикой, жестами. Но Колыванов не мог так скоро освоиться с таким необычным разговором, тем более, что Лундин старался писать как можно меньше.
