Когда я проснулся, в купе было жарко и душно, окно запотело, и когда я протер его, то увидел золотистый отблеск раннего утра над влажной зеленью болот. Драные клочья грязных туч маячили на горизонте, как комки лишайников. Мы приближались к берегам Мексиканского залива, и на горизонте, подобно дырявым зонтикам, мокли под дождем высокие пальмы.
Тишина стояла оглушительная, как будто даже поезд не издавал ни звука. Но оказалось, что дело в моих ушах, — они вдруг сильно заболели. И я понял, что мы поднялись высоко над уровнем моря, но пока я спал, у меня не было возможности компенсировать перепад давления с помощью глотания. И теперь, когда поезд опять спустился до уровня моря, мои уши протестовали против такого испытания.
Вообще мне захотелось как можно скорее покинуть это тесное купе. В надежде, что от свежего воздуха боль в ушах утихнет, я вышел в тамбур спального вагона. Окно было открыто. Глотая свежий воздух, я смотрел на проплывающие мимо трущобы. Уши больше не закладывало, и я слышал, как стучат колеса.
— Взгляните на этих людей, — сказал проводник.
Вдоль железной дороги выстроились длинные ряды жалких лачуг, а возле них толклись мокрые цыплята и оборванные дети. Мне стало интересно, что еще собирается сказать этот человек.
— У них правильная установка. Вы только взгляните на них — вот это жизнь!
— Вот это жизнь? — Все, что я мог разглядеть, были грязные лачуги, и цыплята, и люди, у которых даже поля сомбреро обвисли под струями дождя.
— Очень спокойная, — заявил проводник, кивая на лачуги. Когда люди говорят о ком-то свысока, они придерживаются именно такого глубокомысленного тона. Вот и этот мексиканец с чрезвычайно умным видом повторил: — Очень спокойная. Не то, что в Мехико. Там все слишком быстро: один бежит туда, другой — сюда. Они не знают, что такое жизнь. Но взгляните, как мирно все это.
— И как вы представляете себе жизнь в таком доме? — поинтересовался я.
Это не было домом. Это была лачуга из картона и ржавой жести. Вместо окон в кусках жести были просто пробиты дыры, а обломки кирпича удерживали на месте куски пластика, составлявшие дырявое подобие крыши. Собака обнюхивала кучу отбросов перед дверью, из которой на наш поезд смотрела толстая болезненная женщина в красной кофте. Мельком мы могли даже разглядеть еще более жуткую внутренность этой хижины.
— Ох! — вырвалось у проводника, явно оскорбленного в лучших чувствах.
От меня совершенно не требовалось никаких вопросов. Он рассчитывал на то, что я соглашусь с ним. Да-да, очень спокойная жизнь! И эта грязная лачуга — какая идиллия! Приветливое отношение к вам большинства мексиканцев основано именно на той степени согласия, которую вы выражаете к их словам. Любые возражения и даже просто сомнения воспринимаются как признак агрессии. Мне всегда было непонятно, исходит ли это от всеобщего страха перед иностранцами или от нежелания показаться уязвимыми, превращавшего даже самую заурядную картину во многоакровую фреску, а тривиальный комикс — в жестокий памфлет, направленный против женщин. Я неплохо изъяснялся по-испански, но так и не нашел способа поддерживать беседу с мексиканцами на уровне, превышающем обмен шутками. В один особенно душный день я махнул рукой, чтобы подозвать такси на окраине Веракруса, но не успел открыть рот, чтобы сказать, куда надо ехать, как водитель спросил:
