В нашу станицу, которая находится ровно в ста верстах от Тьмутаракани — говорят, здесь Лермонтов у Мартынова деньги утаил, — привезли певицу. За концерт заплатил местный воротила, когда‑то тайком от государства трусы шил, некий Семечкин.
Я не хотел идти на концерт. Крыша поехала. Я боялся. Мне казалось, что знакомая по той детской пластинке певица ткнет на меня пальцем, выдаст, скажет всем, что я всю жизнь любил тот одуванчик, оживший в еще не женщине, но уже не девочке. А он, перезрев, разлетелся тысячами крохотных парашютов, не золотых, а седых. Да и седых‑то не соберешь, не скрутишь никаким хирургическим кетгутом.
Но осмелился, пошел. Певица та оказалась опять очень молодой, лишь только коленки с мешочками и икры ног выдавали возраст. Но к чему на них коситься? Слушай!
Певица была одета в серебряное, а потом в золотое платье, потом опять в серебряное, и она умела летать по недавно надраенной, еще в темных пятнах сцене даже без велосипеда. Обалдевшие люди забыли себя, отбивали ладони. Гм, и мне тоже казалось — раз певица молодая, то и мир молодой, как огурец в пупырышках, и я молодой, не выклеванный засаленными воронами подсолнух — бурая шляпа, брыль. Казалось, в зале пахнет теплой тиной, в которой шевелится серебряная плотва.
Меня позвали на банкет. Певицу усадили ближе к цветастому подносу, на котором, как дама в телесах, развалились виноградные гроздья, зелень кошачьего глаза, чернота колодца. Как я люблю тиснуть виноградную ягоду именно губами, а потом языком.
Хрустнули рядом арбузом, словно чурбак раскололся.
И разломился, выпуская из женско — розового естества аромат лета. До этого был душный коктейль запахов губных помад, польских духов, валерьяновых капель, а сейчас — арбуз, лето. Я покосился по углам, на подоконниках могут быть «думки» — подушечки, набитые сухой полынью для дезинфекции.
Директор клуба вертел лысоватой головой возле певицы. Он попеременно придавливал концами ладоней виски, словно проверял — не топорщатся ли волосы. Директор, его звали Иван Егорович, хотел пока одного, чтобы певица вспомнила: он, он сам служил у нее конферансье, давно, семнадцать лет назад. Певица вежливо развела и соединила руки:
— Да, да, в Клайпеде, конечно, в Клайпеде!
В углу узенького банкетного зальца под столбиком — электрошашлычницей суетился крупный мужик с лицом разопревшего амура. Он только — только начал приворовывать в дощатом киоске, торговал любимыми батончиками фуг- болистов и фальшивой водкой. Не богатей. Но его почему‑то пригласили угостить певицу шашлыками. Обомлевший купидон был счастлив оттого, что певица уже подарила ему большой календарь со своим собственным изображением и черкнула на календаре маркировочным карандашом свою куцую фамилию. Значит, можно идти домой поддатым, жена не будет дуться. Он сразу, с порога, сунет ей под нос рулон, календарь:
