Так, поначалу подозреваемому лишь показывали орудия пыток, детально знакомя его при этом с тем или иным нехитрым устройством. Уже одно подобное знакомство вносило в душу осужденного страшное смятение.
Если первая превентивная мера не помогала, то перед подозреваемым открывалась перспектива пройти все этапы этого дьявольского представления, в котором главным действующим лицом был, конечно, сам истязаемый. Палачи почти всегда относились к нему с особым почтением, как хороший скульптор, который был обязан подготовить и полюбить тот материал, из которого ему предстояло высечь или вылепить свое творение.
Эскен оказался настолько слаб, а вина его была столь очевидна, что он возопил о пощаде и признался во всех грехах как свершенных, так и воображаемых, лишь увидев дыбу. Отметим, что это нехитрое приспособление с воротом, прикрепленным к потолку, и веревкой не считалось гвоздем программы, которую всегда готовы были продемонстрировать в полной мере славные мастера цеха палачей.
От испуга Эскен вдруг впал в транс и с трудом уже мог различать, где кончается реальность, а где начинается то состояние священного бреда, в который, по замыслу инквизиторов, и должен был впасть каждый, кто имел случай познакомиться с их страшным искусством.
В этот бред испытуемый чаще всего впадал уже в тот момент, когда он оставался наедине с собой в камере. Часы, проведенные после пытки или после обычного предварительного устрашения, считались, может быть, самыми важными. Непосредственно ни боли, ни страха уже не было, но их неизгладимый след начинал производить в душе самую важную работу. Страх перед болью давал душе особую возможность увидеть происшедшее в ином, неземном, мистическом свете.
И тогда наступал час писцов. Они записывали все бредовые и невероятные показания. Такие признания не стал бы рассматривать ни один даже самый предвзятый современный суд. Но дело в том, что инквизиция как раз такие откровения на уровне видений и считала истиной. И чем необычнее с точки зрения здравого смысла, чем таинственнее и парадоксальнее были подобные признания, тем большее удовлетворение испытывал и палач, и сам инквизитор.
Оставшись наедине с самим собой, Эскен вдруг почувствовал некое чужеродное присутствие. В бреду он решил, что это сам дьявол проник сквозь толстые тюремные стены. Эскен уже ясно видел, как душа его пылает в адском огне. Он бросился на колени и стал молиться.
— Исповедуйся, исповедуйся, сын мой, — произнес вдруг мрачный голос, который донесся из противоположного угла камеры. — Милость Господа нашего не знает границ.
