Готлиб. Да уж, верно, так.
Шлоссер. А почему же в раздел имущества не вмешается суд? Какие несообразности!
Лоренц. Ну так мы пошли, дорогой Готлиб, будь здоров, не скучай.
Готлиб. Адье.
Братья уходят. Готлиб остается один. Монолог.
Они ушли — и я один. У каждого из нас есть свой домишко. Лоренц будет на своей лошади пахать землю, Бартель зарежет своего быка, посолит и на первых порах перебьется. А что мне, бедному и несчастному, делать со своим котом? Разве что связать из его шерсти муфту на зиму — но, кажется, он сейчас как раз облезает. Вон он — спит себе и в ус не дует. О, бедный Гинц! Придется нам скоро расстаться. А жаль. Я его взрастил, я знаю его, как себя самого. Но он поймет — у меня в самом деле нет выхода, придется его продать. А теперь он проснулся и смотрит на меня так, будто все понимает. Кажется, я вот-вот разревусь. (Ходит в задумчивости взад и вперед по комнате.)
Мюллер. Ну что, видите? Это будет трогательная семейная драма. Крестьянин сидит без гроша, от крайней нужды он продаст свою верную животину какой-нибудь чувствительной барышне и тем проложит дорогу к своему будущему счастью. Это, видать, подражание «Попугаю» господина Коцебу — из птицы сделали кота, а уж дальше пьеса сама слепится.
Фишер. Ну что же — раз так, и то хорошо.
Гинц (встает, потягивается, выгибает спину горбом, зевает; потом вдруг начинает говорить). Дорогой мой Готлиб, на тебя просто жалко смотреть.
Готлиб (в изумлении). Как, кот, ты говоришь?!
Критики (в партере). Кот говорит?! Это что за новость?
Фишер. Да, тут уж вся сценическая иллюзия насмарку.
Мюллер. Я лучше зарекусь больше ходить на пьесы, чем терпеть такое шарлатанство.
Гинц. А почему бы мне и не говорить, Готлиб?
Готлиб. Вот уж не думал! В жизни не слыхал, чтобы кошки разговаривали.
Гинц. Ты, как и все люди, просто полагаешь, что, раз мы не встреваем вечно в разговор, мы все равно что собаки.
Готлиб. Я-то думал, вы только и знаете, что мышей ловить.
Гинц. Если бы общение с людьми не внушило нам отвращения к языку, мы бы еще как говорили.
Готлиб. Да уж что верно, то верно! Но зачем вы так ловко это скрываете?
Гинц. Чтобы не брать на себя лишней ответственности. Если бы нам, так называемым зверям, вдалбливали еще и язык, никакой бы радости от жизни не оставалось. Возьми собаку — чего только ей не приходится делать и учить! А лошадь! Это глупые звери, потому что они не умеют скрывать свой ум. Жертвы тщеславия. А мы, кошки, все еще самое свободное племя — потому что при всей нашей понятливости мы прикидываемся такими непонятливыми, что человек даже и не пытается нас воспитывать.
