— Барышня, я пойду с вами, ей-Богу, не помешаю. Я и говорить не буду.
Вижу, что не хочет Василек расставаться со мной, прижал цветы к груди и ждет.
— Зачем тебе идти на кладбище? Печально там!
— На войне, барышня, много видел кладбищ, — серьезно говорит он.
Вместе мы убрали цветами родную могилку, Василек положил красивую пышную лиловую хризантему.
— Я пойду теперь, постою вон там, а вы, может, одна посидите.
Меня поразила такая чуткость в этом малыше. День был кроткий, притихший какой-то, небо стало глубже и синее, чем в горячие дни июля, солнце светило устало. Его лучи с печальной лаской льнули к старым белым стенам монастыря, к его круглым красным башням. Было как-то особенно тихо на новом кладбище. Бронзовые и золотые с чернью листья березок, медленно кружась, падали на траву и устилали прямые белые дорожки. Мягким звоном колокол отбивал минуты; казалось, что здесь время идет незаметно, тут не ранят душу боль и печаль, исчезает ужас кровавых дней. Из тихих минут сплетаются часы и дни под мерный звон колокола. В этот час никого не было на кладбище, только тонкая черная фигура монашенки склонилась у крестов, и бледная рука заботливо поправляла неугасимые лампадки. Я положила руку на родной холмик, солнце нагрело землю, и она была теплая-теплая. Мне показалось, что ладонь моя лежит на лбу у брата… Кажется, что все это было так давно и так недавно вместе с тем. Очнулась я от жалобного голоса:
— Милая барышня, не надо, ей-Богу, не надо!
Мой солдатик стоял около меня с испуганным личиком.
— Что не надо, Василек? — не могла сразу сообразить я.
— Да плакать!
Я провела рукой по лицу, оно было мокро от слез.
— Не буду, Василек! Я знаю, что не надо, теперь у всех много горя.
Он стоял без шапки, солнце золотило круглую головку, в синих глазах сияли слезы. Я наклонилась и поцеловала ясный детский лоб. Нежность к этому ребенку все ярче и ярче разгоралась в душе.
— Идем, маленький!
— Хорошо здесь, тихо… Солнышко по-особенному светит. Как-нибудь я приду сюда, барышня, еще раз.
Обратно мы ехали вместе на площадке, я написала ему свой адрес на карточке и просила зайти ко мне перед отъездом.
— Непременно приду! Я вас как дяденьку Игната полюбил, барышня. А то, пожалуй, и больше.
— За что же, Василек?
— Ласковая! — шепотом протянул он, не выпуская моей руки.
— Ну, сходи вот здесь!
Он ловко козырнул, пробасил: «Счастливо оставаться!» — и спрыгнул с трамвая.
Дома я, конечно, рассказала о своем новом знакомстве, и все заинтересовались милым синеглазым малышом. Маме понравился мой план взять Василька к нам, а Надя, моя подруга, уже распределила, как и чем мы будем с ним заниматься. Весь вечер только и было разговоров, что о Васильке. Я была не совсем уверена, что он согласится оставить своих «дяденек» до конца войны. На этой неделе мы переезжали в город; хлопоты с квартирой, мебелью и разные мелочи заполняли все время, и дни летели страшно быстро. Как-то я вернулась домой с прогулки, и горничная, улыбаясь, доложила мне:
