Луна скрылась. Стало темно. И до того уже холодная ночь показалась еще холоднее — и от быстрой езды, и потому, что ехали полем, и потому, что тело коченело от прикосновения к железной крыше и трубе. Лежать в таком положении было страшно трудно: руки, плечи, бок немели. И все же мальчики молчали, не желая признаться друг другу в том, что такой пустяк имеет для них значение. Им, собравшимся на войну, трудно полежать несколько часов на какой-то крыше!
— Миша, — вздохнул Андрюша, — твои родители знают, куда ты уехал?
— Скажешь тоже, — с сердцем ответил Миша, — какие бы это родители пустили на войну! Удрал, конечно.
Помолчали.
— Миша, — начал опять Андрюша, — смотри, светает, скоро хватятся у нас, что пропали мы.
— Ну, что ж, хватятся! — буркнул Миша.
— Мама, небось, плакать будет.
— Ну и поплачет, не она одна! Опять молчание.
— Миша, а ты чего больше хочешь, — попробовал снова заговорить Андрюша, — своих защищать или немцев проучить?
— Пфф! — фыркнул Миша. — Ты умнее ничего не придумаешь спросить!
— Так что же тут глупого, Миша? Я спрашиваю потому, что я войну вообще терпеть не могу и ни за что не хотел раньше воевать.
— Известное дело — кисляй!
— Вовсе нет, — обиделся Андрюша, — вот теперь иду же! Знаешь, когда я узнал, что такое большое государство пошло на маленькое, я уже почувствовал, что хотел бы тех защищать. А потом, когда читали, как немцы ворвались в маленькое мирное государство и стали убивать там людей и целые селения и города истреблять только потому, что так удобнее добраться до Франции, тогда я еще больше захотел воевать с ними. Ну, а потом, знаешь, все идут, и так нужно, чтобы все шли, чтобы хорошенько проучить этих гордецов! У всех провожают, плачут, а у нас — ничего. Стыдно как-то. Бабушка говорит: «Из наших, слава Богу, никто не пойдет». А мама погладила меня, поцеловала и сказала: «Его у меня никогда не заберут, он у меня единственный!» Мне вдруг чего-то стыдно-стыдно стало. Верно от того, что я вот какой счастливец: все должны идти умирать, а я вырасту и все буду единственным.
— Ну, развел! — перебил его Миша. — А мне вот просто завидно! Братья пошли, дядя пошел, а я — сиди тут с бабами! Холодно, однако, братец ты мой, и есть что-то хочется.
— А руки и плечи замлели!
— Ну так что ж, что замлели. Мало ли что бывает!
— И у меня очень замлели.
— Вот и привыкай!
— Зачем привыкать? Разве на войне руки должны млеть?! Форсишь ты все, Мишка.
— Ну и дурак! Все должно быть — на войне-то, всякие страдания или лишения там…
