Вчера в это самое время она была анонимом, и ей это нравилось. Нет, конечно, люди подходили и заговаривали с ней, как и со всеми, кто выигрывал, и ее это устраивало. Но и одиночество ее устраивало не меньше. Собственно говоря, одиночество ее не просто устраивало; оно означало безопасность.
Рэйнтри не знал, о чем он ее просил, желая, чтобы она осталась здесь и обучалась своему «дару». Хотя он и не просил, а даже не оставлял ей выбора.
Он заставил ее признать, что у нее есть талант, касаемый чисел, но он понятия не имел, как ее тошнило при мысли, что придется выставить свои способности на всеобщее обозрение. Она предпочла бы остаться тем нарядом, что висит в самом дальнем конце шкафа.
Он вырос в подпольной культуре, где паранормальные способности являлись нормой. Там, где их пестовали, праздновали их появление, развивали их. Он вырос принцем, в конце-то концов. Может, принцем и странного племени, но тем не менее принцем. Он понятия не имел, каково это, расти в трущобах, голодая, не зная ласки… Будучи другой. Отца на горизонте не появлялось — лишь бесконечная череда материнских «приятелей». Его никогда не били по лицу за столом — буквально так, чтобы он падал со стула, — за слова, показавшиеся матери странными.
В детстве она не понимала, почему сказанное ею звучало странно. Что неправильного она сделала, сказав, что автобус, на котором ее мать ехала через весь город в бар, где работала, придет на шесть минут и двадцать три секунды позже обычного? Лорна не сомневалась, что мама захочет это узнать. Вместо этого ей дали пощечину.
Цифры были ее коньком. Если где-то имела место цифра, она знала, что это за цифра. Она помнила, как пошла в первый класс — никакого детского сада, заявила мать, добавив, что это место для кретинов и болванов, — и какое облегчение она почувствовала, когда ей начали объяснять, что такое цифры. Ей показалось, будто часть ее личности наконец стала на свое место. Теперь все формы имели имена, а все имена — значения. Всю жизнь числа приводили ее в восторг, независимо от того, где они располагались — на домах, на рекламных объявлениях, на такси или где-то еще, но прежде она видела в них лишь подобие иностранного языка, значение которого оставалось ей чуждо. Странно было чувствовать к ним такое родство, но не понимать их. Она думала, что глупа, как утверждала ее мать, до тех пор, пока не пошла в школу и не нашла ключ.
К тому времени как ей исполнилось десять, мать ее погрязла в выпивке и наркотиках, а пощечины превратились в почти ежедневные избиения. Если мать появлялась ночью и ей вдруг не нравилось что-нибудь, сделанное Лорной за день, или днем раньше — или неделей раньше, это не имело значения, — она хватала то, что подворачивалось под руку, и швыряла в Лорну, где бы та ни находилась. Много раз ото сна Лорну пробуждал удар — по лицу, по голове… смотря куда удавалось попасть матери. Она научилась спать в состоянии тихого ужаса.
