— У-би-л? Кого убил? За что?
— Любимого вашего шута Педриллу, а за что, про то может сказать только сам господин кабинет-министр… Мне говорили, будто Педрилла бежал мимо господина Волынского и нечаянно задел его, а тот в бешенстве накинулся и палкою раздробил голову шуту. Бедный лежит теперь без чувств, весь в крови. Не знаю, поднимется ли?
— Господи, какой ужас! И у меня подле кабинета! Да правда ли это? Не обманули ли тебя, герцог?
Государыня сделала было усилие подняться на ноги, но сильный припадок подагры заставил её снова опуститься.
— В каком положении Педрилла, я видел сам, а на что способен господин Волынский — это мы скоро испытаем сами на себе.
— Мы? Ты, Эрнст, не любишь Артемия Петровича…
— За что мне его любить? Не я ли просил вас за него, когда он был уличён во взятках и грабительствах, не я ли рекомендовал его вам в кабинет-министры? Но он не оправдал моих ожиданий, и я, как верный ваш друг и преданный слуга, считаю обязанностью предостеречь теперь…
— Как кабинет-министр не обманул надежд, Эрнст, его работы по государственным делам… его проекты…
— Его проекты! его проекты! — горячился Бирон. — Есть ли какой-нибудь толк от его проектов? Наговорит он много, закидает словами, а на деле — ничего. Меньше ли крадут они все и он из первых?
— Чего же ты хочешь, Эрнст?
— Я хочу, ваше величество, лично для пользы нашей, чтобы был положен конец его дерзостям, чтоб его судили…
— Да за что же?
— Разве не преступление убивать во дворце, перед глазами государыни?
— Да, может, он был рассержен и вынужден ударить?
— Об этом я не знаю. Да, впрочем, это не первым случай. Недавно, не уважая моего владетельного сана, он точно так же избил адъюнкта академии Тредьяковского ни за что ни про что. Тредьяковского вы сами знаете, государыня, способен ли он вызвать дерзость у кого-нибудь.
— Не знала этого, Эрнст, отчего мне тогда не сказали?
— Вы были так благосклонны к обер-егермейстеру, и я думал… полагал… что всякое моё выражение объяснилось бы иначе…
Государыня, казалось, не слыхала объяснения, обратив всё своё внимание на беспорядок, вдруг оказавшийся на её столе. Она позаботилась переставить чернильницу, подвинуть ближе бумагу и симметричнее уставить свечи по сторонам чернильницы.
— Я понимаю, — начала государыня, как будто на что-то решившись, — понимаю, что за неосторожную вспыльчивость можно и должно показать виновному холодность, запретить, например, являться ко мне, о чём я сделаю распоряжение, но мне странно отдавать суду человека государственного высокого ума за побои шуту!
