Рядом с покоем, где находилась больная императрица Екатерина I Алексеевна, Меншикова встретил вице-канцлер Остерман [1]. Этот хитрый вельможа сумел подладиться к Меншикову и выказывал ему свою признательную преданность. Теперь, низко поклонившись Александру Даниловичу, он вкрадчивым голосом проговорил:
— Как вожделенное здравие вашей светлости?
— Как видишь, барон, я здоров и бодр, — ответил ему Меншиков.
— Несказанно радуюсь тому, ваша светлость; а супруга ваша, достоуважаемая Дарья Михайловна, как изволит себя чувствовать?
— Что ей сделается, барон! А ты лучше скажи, как государыня?
— Её величество изволила провести ночь в тревожном сне, — тихо и оглядываясь по сторонам ответил Остерман. — Опять появился бред.
— А с лейб-медиком относительно болезни государыни ты ничего не говорил? Не спрашивал, что за болезнь?
— Спрашивал, ваша светлость, — произнёс Остерман, а затем осмотрелся кругом, отвёл Меншикова в сторону и чуть ли не шёпотом продолжал: — По словам лейб-медика, императрица страдает злокачественной горячкой.
— Горячкой, да ещё злокачественной? Ведь от этой болезни умирают, — меняясь в лице, произнёс Меншиков.
— Тише, ваша светлость, ради Бога, тише!
— Да ведь тут никого нет.
— Ах, ваша светлость, здесь везде есть уши и глаза.
— Я не робок, граф, меня не испугают чужие уши и глаза.
— Вы — верховный вельможа, бояться вам нечего, а я — человек маленький.
— Это ты-то — человек маленький? Полно, Андрей Иванович, не глупи… Не пой мне лазаря. Ведь я тебя давно знаю… Я, брат, тебя насквозь вижу. Да ты сам-то ныне видел ли государыню? — меняя разговор, спросил Меншиков.
— Как же, ваша светлость, имел то счастье, — ответил Остерман. — Её величество изволила сказать мне, что чувствует себя лучше.
— Сегодня, часов в восемь вечера, будь у меня, — сказал Меншиков, направляясь в покой больной императрицы.
А там на роскошном ложе доживала свои дни коронованная императрица великой Русской земли, некогда простая мариенбургская полонянка фельдмаршала графа Шереметева, Марта Рабе, приёмыш пастора Глюка [2]. Государыня лежала с закрытыми глазами; лицо у неё горело; сильный жар, несмотря на все усилия докторов, не оставлял больной.
Рядом с кроватью государыни печально сидела её любимая камер-фрейлина; глаза молодой девушки были заплаканы. При входе всесильного Меншикова она хотела встать, но тот мановением руки разрешил ей сидеть и тихо спросил:
— Видно, государыня почивает?
— Кажется, ваша светлость.
