Юджи считал, что голубая цапля – самая прекрасная из этого вида птиц. В моменты, когда солнце всходит и заходит, она полностью сливается с небом. Окраска ее оперения безупречно повторяет цвет небосвода, и поэтому, взлетая с воды, она как бы растворяется в воздухе.
Дом Ханы находился в пригороде Токио. Всего лишь шесть миль отделяли его от центра города, но казалось, что целый миллион. Именно здесь единоутробная сестра Юджи предпочитала проводить все свое время. Рожденная от второго брака матери, она была моложе Юджи на тринадцать лет.
Ее дом, кирпичный, с облицовкой, изнутри был отделан черным мрамором и черно-белыми керамическими плитками. Это довольно непритязательное оформление служило в свою очередь прекрасным фоном для ее коллекции май оги – богато разукрашенных и расшитых узорами матерчатых вееров, используемых актерами в спектаклях. Поскольку май оги зачастую были единственно дозволенными на сцене предметами, они использовались для обозначения самурайского меча, соснового леса, осенней луны, лестницы, ведущей на чердак, бушующего моря в даже просто-напросто чайной ложки. Но сами эти веера отличались сложной конструкцией, а их замысловатая символика резко контрастировала с прямоугольными плоскостями дома Ханы.
– Хана, – обратился Юджи к сестре, беря ее за руку. – Мне так хорошо, когда я вижу тебя.
За хрупкой внешностью Ханы скрывался характер, совершенно не похожий на характер матери. Минако производила впечатление беззащитной женщины, к чему так стремились многие ее сверстницы. И Юджи был потрясен, обнаружив, что Хана вполне может обходиться без посторонней помощи.
Обрадованная приходом брата, она провожала его своими блестящими глазами, куда бы он ни пошел. В ее глазах отражались чувства, подобно тому, как в амфитеатре слышатся все звуки вместе со всеми их оттенками.
– Когда я с тобой, мне кажется, что все мои заботы улетают прочь, – произнес Юджи.
Хана вызывала у него ассоциации с неким огромным психологическим двигателем. Временами он был уверен, что может слышать биение ее сердца, кипение ее крови и способен разговаривать с ними так, словно они обладали собственными голосами. Бывали и другие моменты, когда она становилась пассивной и непроницаемой для него, словно каменная стена.
В шесть лет Хана перенесла редкое воспаление мозга, которое с таким трудом поддавалось лечению, что врачи назвали болезнь ее именем. С тех пор они так и не пришли к единому мнению относительно последствий этого воспаления. Одни говорили, что болезнь сказалась лишь на речевом центре Ханы, другие утверждали, что пострадала ее память и еще какие-то, непонятные для непосвященных, функции головного мозга. Среди врачей не было согласия даже относительно того, нарушены ли эти функции, или же они видоизменились каким-то никому не ведомым образом. Так или иначе, но Хана заговорила лишь в двенадцать лет.
