Женщины заламывают руки, хватают солдат за запястья, моля о пощаде, а те брезгливо отмахиваются от своих жертв и продолжают наносить смертельные удары. Несколько мужчин встали на колени вокруг молодого всадника, который не кажется им таким жестоким, как другие: раньше он был другом этой деревни. Рослый солдат несет уже мертвого ребенка: маленькое тельце свешивается вниз, как тушка убитого кролика. Другой солдат, который до поступления на службу к Кесарю был мясником, пользуется секирой с профессиональной сноровкой живодера. Что мы скажем этим матерям, чьих малышей убили, а их самих просто опрокинули на снег, ударив сапогом в лицо, — мы, верующие во Христа? Что скажем этим женщинам, которые кричат в опустошенной деревне, под зеленым холодным небом, обратив лица к черным всадникам, корчась под копытами их коней; что мы скажем им, если из всей Священной истории они помнят лишь то единственное мгновение, когда потеряли своих детей?
Эта картина — немой крик. Мария стоит перед Питером, держа на руках ребенка, который пытается ухватить отца за бороду или за плечо. Бело-красное полотно воспринимается в полутемной мастерской как взрыв. Вифлеем ли это, или земля вообще, или наша собственная страна? Марии кажется, что она находится в Вифлееме, в момент этой резни, среди женщин, которых уже ничто не утешит. Однако Питер не просто рисует так, как если бы сам видел происходившее при Ироде. Легко поверить, что он видел и то, чему вскоре предстоит случиться здесь. Эти солдаты Кесаря — не римляне, но испанцы. Этот тощий бледный кавалер, командующий ими, сейчас застыл неподвижно, как судья перед костром еретика, кавалер с длинной седой бородой, спускающейся на кирасу, — Брейгель знает, что еще увидит его лицо на здешних заснеженных улицах.
Картина-гризайль, написанная в те же годы, изображает Христа и грешницу. Христос облачен в просторную рубаху и, низко наклонившись, что-то пишет на земле. Рубаха сияет такой сверхъестественной белизной, что освещает песок, на котором Он выводит слова, платье и лицо женщины, приговоренной к смерти, но оставшейся в живых; освещает даже старика-обвинителя, только что выпустившего из руки камень (его ладонь до сих пор раскрыта). На талесах и ефодах книжников и фарисеев (у одного из них к поясу подвешен фонарь, пламя которого совершенно незаметно в лучах сверхъестественного света) начертаны какие-то еврейские письмена. Но Христос чертит перстом на песке: DIE SONDER SONDE IS DIE… —
