— Я не слышу! Я ничего не слышу! Гриша, родной!
Кричи громче.
— Рахиля! Любимая! Я назначаю тебе свидание в Сибири, в Омске. На площади Ленина. У памятника. Каждую субботу.
Гриша шутит. Он всегда шутит. Только потом, несколько лет спустя, я узнаю, что в России во всех городах есть главная площадь с именем Ленина и памятником. Я вижу голые рельсы. Они полыхают на солнце. От них еще жарче. От них раскаляется воздух. Все! Нет больше моего Гриши! Есть немецкий шпион, который не знает немецкого языка. Есть немецкий шпион, которого увозят в Сибирь.
Солдаты что-то говорят мне по-русски. Потом по-украински. Один из них говорит по-украински. Плавно. Распевно. Я немного понимаю. Некоторые слова. Но плохо, плохо соображаю что делать. Забираю у Зямочки Белочкины часики, отдаю их солдату, прошу показать куда идти, куда идти.
— Омск, Сибирь, Гриша — мой муж.
Солдат понимает меня. Мы долго идем вдоль рельс, куда-то на задние пути. Солдат торопит, хочет взять Зямочку, но я так кричу, что он больше не прикасается к нему. Там, на задних путях стоит большой эшелон, и вокруг много-много людей. Наверное сотни или тысячи. Я не понимаю, как все они могут поместиться в этом поезде. Солдат узнает, что эшелон едет в Ташкент. Он радостно хлопает меня по плечу, твердит: «Паночка! Тепло! Жарко! Персики!» Я шепчу странные, неизвестные мне слова: «Сибирь. Омск. Ленин». Зямочка плачет. Солдат дает ему Белочкины часики. Но он все равно плачет. Он хочет молока. Я сажусь на грязный деревянный ящик. Даю ему грудь. Я вижу Зямочкин лоб, длинные черные ресницы, как у девочки. Солдат достает фотографию, показывает мне. Красивая женщина с блестящими светлыми волосами держит голенького малыша. Я смотрю на пухленькие ручки, словно перевязанные ниточками. Нежные складочки подмышками. Оцепенение… Что-то медленно движется за фотографией. Солдат выхватывает ее из моих рук:
— Папочка! Паночка! Быстрее. Поезд! Поезд уйдет.
Я вижу, как люди втискиваются в товарные вагоны. Кричат что-то непонятное. Высокий старик с палкой скачет на деревянном костыле, вталкивает женщину со свертком. Пихает, пихает…
— Паночка! Поезжайте! Ташкент! Тепло! Персики!
Солдат опять силой тащит меня к вагону.
Я кричу:
— Сибирь! Сибирь! Омск. Ленин.
Он не слушает, тащит. Все. Последний вагон. Солдат подхватывает меня, сажает на подножку. Сует какой-то мешок. Долго стоит, не шевелясь. Я вижу, как он уменьшается… уменьшается…
Какой красивый закат. Бордовый на синем. Деревья темнеют, сливаются, превращаются в единое существо. Оно волнуется, дышит, сыплет ночной росой. Мне зябко. Я прижимаюсь к Зямочке. Я не вижу в темноте его личико, только слышу, как нежно чмокают рядом милые губки.
