— По делу? — протянул остроносый, причем его заплетенная косичка сразу опустилась, а нос поднялся. — Али князь по мою душу послал? Потрава, что ли?
— Чего потрава! Слышь, — Маремьяниха заговорила шепотом, — поляки напали, князя убили, терем сожгли и Олюшку, княжну-то, увели, разбойники!
Остроносый всплеснул руками и присел. Полы его подрясника вздулись и с легким шелестом опустились.
— Приехали мы самому царю жалиться, — продолжала Маремьяниха. — Поляка-то, что увез Олюшку, знаем! Ты — человек ученый, дьяк ведь тоже, напиши нам слезницу-то!
Дьяк быстро завертел головой.
— Царю? На поляков?.. Ох и трудное дело замыслили! Дорого стоит такая слезница-то, потому…
— Небось заплатим! — угрюмо сказал Силантий, входя в горницу.
Дьяк низко поклонился ему и воскликнул:
— Могу ли усумниться! Кому и платить, коли не мне! Нищ я, убог; только и живу от скудости умишка своего. Умудрил Господи!
— Ну вот и пиши!
— Как же это? — растерялся дьяк. — Так сразу-то?
— Так и пиши! Не то другого сыщу. Много вас тут на базаре-то! — грубо сказал Силантий.
Дьяк испугался.
— Зачем же так! Дай оправиться только. Молитву прочту, с умишком сберусь, а там с молитвой да с ладком и бумагу справлю! Давай денег на перо да бумагу!
Силантий послушно вынул деньги.
Дьяк, как коршун, ухватил их цепкими пальцами и стрелой вылетел из двери.
— Кха, кха, кха, — раздался с печи кашель, — куда это Васька-то побег? Никак в кружало[15] ни свет ни заря?
— За бумагой, Аграфенушка, — ответила Маремьяниха и спросила: — Что, али неможется тебе?
С печи высунулось бледное, испитое лицо больной женщины.
— И не говори! Теперь по весне еще хуже. Огневица каждую ночь палит, грудь иссохла. Немочь, говорят; помирать надоть. — И женщина снова закашлялась.
— С чего? — отрывисто спросил Силантий.
— С чего? А суседка тут у нас была… Лукерьей звать, с бельмом. Так ее курица все у меня огород копала. Я ей уговором: убери, мол, а она с издевкой: «У вас и курица на огороде ничего не найдет». Ну, я в сердцах одногожды и зашибла курицу, поленом кинула. Курица и издохни, а Лукерья и пригрозилась мне. Ну, известно, в злости след вынула. Я уж ей в ногах валялась. Смеется, волчья сыть!.. Артемий, знахарь тут, говорит: к лету помру! Ох, тяжко мне!
Голос Аграфены хрипел и вырывался со свистом.
Ребятишки при звуках этого голоса заревели. Маремьяниха тоже рукавом утирала глаза.
— А мой Васька все-то пьян, все-то пьян, — продолжала женщина. — Вот рано вы пришли, тверезым застали, а теперь он убег.
