Карета тронулась, и его преданный кучер, мастерски прокладывая путь по затуманенным улицам, повез Роуэна в фешенебельный район западного Лондона, где находился его дом. Темные улицы Лондона отзывались зловещими звуками, издаваемыми лошадьми и одинокими смельчаками, спешащими по делам в столь богопротивный час. Приглушенные шумы беспокойно дремлющего города доносились до Роуэна, как исполняемая за стенкой музыкальная пьеса. Он провел рукой по волосам, взъерошив свои темно-каштановые, с золотым отливом, кудри.
«Я устал и телом, и душой, как любил говорить мой отец».
Он был еще относительно молодым человеком тридцати трех лет, но сегодня чувствовал себя так, как будто ему стукнуло все сто тридцать три. Перед лицом болезни Джексона он был беспомощен и с ужасом ждал неминуемой развязки — своей неудачи в спасении жизни мальчика.
«Похоже, боль его матери станет для меня сама по себе наказанием. И испить эту горечь придется… уже скоро. Бедный Джексон! Каким бы человеком ты мог вырасти! Ты еще не бреешься, но уже лучше многих, если бы только это могло послужить утешением для твоей матери».
Карета резво катила по пустынным улицам. В конце летнего сезона большинство богатых жителей Лондона разъехались по своим загородным имениям, чтобы насладиться охотой и свежим воздухом осени. В сырые, холодные зимние месяцы город, как судачили языки, являл собой рассадник болезней. Поэтому не вызывало удивления, что люди со средствами старались бежать из мрака покрытых сажей улиц.
Но именно зимой доктор Роуэн Уэст и пользовался наибольшей популярностью. Когда столько пациентов нуждались в его помощи, ему претила мысль протянуть ноги к огню где-нибудь в тихом деревенском доме. А что касалось слухов и бабских сплетен, то он знал другое: по иронии судьбы в летние месяцы город представлял еще большую опасность, правда, его коллеги пока не сошлись в единодушном мнении, чем это было обусловлено.
Голова гудела в одном ритме со стуком копыт, отбиваемом лошадьми по булыжной мостовой. Стараясь избавиться от ощущения, что череп наполняется серым песком, Роуэн на несколько минут закрыл глаза.
«Усталость. Это всего лишь усталость, но клянусь, если взгляну на сюртук, то увижу пыль от этого перемолотого стекла, что высыпается из моих ушей».
Карета замедлила ход и остановилась. Роуэн с облегчением открыл глаза.
— Наконец-то дома.
И снова сам, не дожидаясь Тео, выбрался из кареты, захватив докторский саквояж. Его упрямая самостоятельность давно стала предметом шуток среди «Пресыщенных» — это имя носил ближайший круг его друзей, — но для Роуэна она была предметом гордости. Его друзья, которые выросли в богатстве, и даже те, кто богатства не знал, удивлялись его нежеланию ждать, когда тебя обслужат. Роуэн не видел причин, чтобы не обращаться с другими людьми как с равными. Возможно, поэтому в период тюремного заключения в Индии во время бунта для него не стало откровением, что братство может быть выше кровных уз.
