— Ничего! Это моя молодость плачет — старости уже ничего не нужно… но хорошо знать, что не всех убили, зарезали и сожгли… она уцелела и не боится, а может, и боится. Когда всех в театре пересажали, и его закрыли, она еще совсем молодая была, и до нее руки не дошли просто — я старая еврейка, но не идьетка… театра нет.
— Мама, люди устали бояться…
— Устали? Слава богу, твой отец во время умер и не видел всего этого… как это артист может стать шпионом, если он поет…
— Ты накликаешь на нас! Тебе мало было…
— Да. Аваде, конечно. Чтобы дома нельзя было говорить на своем языке…
— Можно, можно… но китайцы говорят, что не надо дразнить дракона…
— Откуда ты знаешь, что говорят китайцы, если ты уже забыла, что говорят евреи!?
— О! Они уже столько наговорили, что на всех хватит!
— Таки, слава Богу, что твой отец умер!
— Мама, я прошу тебя! Я тебя очень прошу: хватит! Тут же ребенок!
— И что? Пусть он слушает. Он же может слушать песни. Он такой музыкальный мальчик. Ада ходит заниматься к Татьяне Исааковне, она едет через весь город. Ты разве не знаешь?
— Знаю, знаю, мама… — Она знала, как и все в их квартире, — а что можно утаить в коммуналке, — что в тот день, когда закрыли театр, Ада пришла сюда к ним, и Татьяна Исааковна никуда ее не отпустила. Сначала она ночевала у нее, потом жила у каких-то дальних родственников на даче, вернее было сказать, не жила, а пряталась, будто можно было спрятаться от «них», если бы им надо было ее найти. Но не попадаться на глаза — это тоже большое дело. И она не попадалась. Чем она жила, кто ее кормил, кто брал на себя смелость прятать ее у себя?.. Но в конце концов человек не может весь свой век просидеть в подвале, и ее вытащил на свет режиссер другого театра, может быть, за талант, а может быть затем, чтобы добрым делом уравновесить свои грехи. Кто знает, что творится в человеческой душе. И она играла потихоньку маленькие роли, чтобы не бросаться в глаза… до лучших времен… кто знает, когда они наступят?!. Тогда она не репетировала с Татьяной Исааковной. Нет. Это уж было бы слишком! «Не надо дразнить дракона». Но всему приходит конец, вот теперь уже другое время, и не станут сажать за то, что ты дома поешь еврейские песни. Не станут, хоть и будут сигналы… может быть, и не из их коммуналки, зачем плохо думать о соседях. Что с того, что они одной судьбы!? Разве не соплеменник за тридцать серебренников… но ведь и под окном тоже слышно голос Ады, так почему не выслужиться на всякий случай… и времена так часто возвращаются… нет… и во время погрома можно было откупиться!.. А как она уцелела, когда все врачи стали врагами… нет. Не уцелела. От этого страха, она осталась калекой, и если это не заметно снаружи… мама права… чего ей бояться? Только разве это подвластно воле? И почему она все время твердит тогда, что отец во время умер?.. Нет. Ей никто не ответит. И зачем отвечать, когда до конца дней звук мотора под окном заставляет съеживаться и затаивать дыханье… это навсегда. Это они лечить не умеют. Это боль, которая никогда не отступит и ничего не простит, и за нее есть одна лишь плата, последняя и вечная… пой Ада, пой… ты заставишь плакать, и слезы эти унесут частичку печали… боли — нет, но печали…
