Быть может, однако, это лишь необходимая опрокинутость после таких страшных возбуждений.
Сейчас пять часов, и лодка только что пристала к набережной. Я уеду с поездом, который в 7 часов уходит из Нью-Йорка в Фордгам. Я пишу это, чтобы показать вам, что я не посмел нарушить обещание, данное вам. А теперь, дорогая, милая – милая Елена, будьте верны мне…
[Подписи нет]
[Без даты]
Не очень хорошо понимая почему, я вообразил себе, что вы честолюбивы… Это тогда только – тогда, как я думал о вас – я с ликованием стал размышлять о том, что я чувствовал, я мог бы свершить в литературе и в литературном влиянии – на самом широком и благородном поле человеческого честолюбия… Когда я увидал вас, однако – когда я коснулся вашей нежной руки – когда я услышал ваш мягкий голос и понял, как дурно я истолковывал вашу женскую природу – эти торжествующие видения нежно растаяли в солнечном свете неизреченной любви, и я предоставил моему воображению, блуждая, идти с вами и с немногими, которые любят нас обоих, к берегам какой-нибудь тихой реки в какую-нибудь ласковую долину нашего края.
Там, не слишком далеко, отделенные от мира, мы осуществляли вкус, непроверяемый никакими условностями, но с полным подчинением природному искусству, в созидании для нас самих коттеджа, мимо которого ни одно человеческое существо не могло бы никогда пройти без возгласа дивования на его странную, зачарованную и непостижимую, хотя самую простую, красоту. О, нежные и пышные, но не часто редкие цветы, в которых мы наполовину схоронили его! величие магнолий и тюльпановых деревьев, которые стояли, охраняя его, роскошный бархат его лужайки – отсвечивающее сиянье речки, бегущей у самых дверей – полная вкуса, но спокойная юность там, внутри – музыка – книги непоказные картины и превыше всего любовь – любовь, что пролила на все свое неувядающее сияние… Увы! теперь все это сон.
[Подписи нет]
22 ноября, 1848.
Я написал вам вчера, нежная Елена, но, боясь опоздать на почту, не успел сказать вам несколько вещей, о которых сказать хотел. Я боюсь, кроме того, что письмо мое должно было показаться холодным – быть может, даже жестким или своекорыстным – потому что я говорил почти всецело о моих собственных печалях. Простите меня, моя Елена, если не во имя любви, которую я питаю к вам, по крайней мере, во имя скорбей, которые я претерпел больше, думаю я, чем обычно их выпадало на долю человека. Как сильно были они отягощены моим сознаньем, что в слишком многих случаях они возникли из-за моей собственной преступной слабости или детского безумия! Моя единственная надежда теперь на вас, Елена. Будете ли вы мне верны или покинете меня, я буду жить или умру…
