В холле первого этажа носильщики сгрузили багаж, получили плату и были отпущены, а мы поднялись по лестнице. Мы шли по бельэтажу мимо высоких дверей, почему-то опечатанных — белые бумажные полосы шириной с ладонь перекрещивали их створки, словно палец на губах, призывающий к молчанию…
Мы остановились только на третьем этаже. Молодой господин открыл перед нами одну из дверей, пропустил нас, а затем, дружески поклонившись, отступил назад и бесшумно закрыл за нами дверь.
На меня внезапно напал страх. Дома я совершено правильно поняла, что мой отец во мне не нуждается, что я для него лишь обуза, что он хотел бы навсегда оставить меня на пустоши; а повсеместное удивление, с которым я тут столкнулась, подтвердило моё предположение, что он здесь ни словом не упомянул своего ребёнка… А теперь я стояла в его комнате, навязчивая сверх всякой меры, и испуганными глазами смотрела на мир, в котором он жил и работал… Каким чужим и непостижимым казалось мне всё, что я видела! Стены широкого зала, в который мы вошли, были снизу доверху заставлены книгами, «так много книг, как цветков на стебле вереска»… Книги оставили место лишь для четырёх окон, обрамлённых зелёными гардинами, и двух дверей. Левая дверь была широко распахнута — за ней виднелся ещё один зал с потолочным освещением. Через широкий купол посреди плафона струился солнечный свет. Он освещал скульптуры мужчин с вытянутыми белыми руками, размахивающих дубинками, и женщин в пышных, мягко ниспадающих одеждах. В одной из оконных ниш книжного зала помещался письменный стол, за которым сидел какой-то господин и писал. Очевидно, он не заметил нашего прихода, поскольку, когда мы вошли и замерли на пороге, до нас донёсся непрекращающийся скрип его пера — он вызвал во мне нервную дрожь… Я не знаю, от необычности ли и новизны обстановки, или же от страха перед отцом — только Илзе, обычно находчивая и решительная, вдруг заколебалась на мгновенье; но затем она решительно взяла меня за руку и подвела к окну.
— Здравствуйте, господин доктор, а вот и мы! — сказала она, и мне показалось, что её звучный, хотя и немного дрожащий голос прогремел как гром в этих тихих стенах.
Мой отец вскинул голову и уставился на нас; через секунду он подскочил как ужаленный и вскричал с непередаваемым ужасом:
— Илзе!
— Да, Илзе, господин доктор! — ответила она спокойно. — А это Леонора. Ваше родное дитя, не видевшее своего отца четырнадцать лет… Это большой срок, господин доктор, и я бы не удивилась, если бы вы, проходя мимо, не узнали бы друг друга.
