— «Микромегас», — ответил он и пожелал мне спокойной ночи.
Воскресенье, вечер
В соответствии с ее запиской, я ожидал ее на остановке Агиу Лука. Мы поднялись к Галаци[25] и направились к Прекрасной Церкви.[26] Мне нравится ее походка, хотя язык, на котором она говорит, мне еще неизвестен. Иногда она хватается за какую-нибудь из моих фраз, делает несколько гимнастических упражнений и останавливается в трех шагах от меня, я бы сказал, захваченная врасплох и гордая. Иногда меня удивляет, что она помнит мои совершенно незначительные слова, сказанные ей.
— Японское изящество Аттики… — говорил я ей.
— Я была уверена, что наша прогулка Вам понравится. Я была перед Вами в долгу за тот глупый вечер.
— Тем не менее, он меня поразвлек.
— И Мариго?
— А! Г-жа Сфинга!
Она засмеялась:
— У нее есть и положительные качества. Она, хоть и работает, но согласилась позировать для Эдипа. В Афинах очень трудно найти хорошую натурщицу: люди обнажаются с таким трудом. Порой кажется, будто петля каждой пуговицы закрыта на ключ, который утерян. Когда я вижу, как они хмурятся, мне всякий раз кажется, будто они ищут потерянные ключи, а ключей этих так много…
— А г-жа Сфинга ключей не теряет?
— Нет, она позировала обнаженной в Германии.
Мы вошли в небольшую византийскую церковь. Глаза на фресках были выдолблены, лица повреждены. Словно головы мертвых. Вокруг снаружи — лачуги и убогие домишки. Голуби со взъерошенными перьями, цесарки и индюки, коза, шерсть которой напоминала черный жилет.
— Равнодушное население, — тихо сказал я.
Саломея указала мне на парня, который курил и картинно стряхивал мизинцем пепел с сигареты с таким расчетом, чтобы продемонстрировать кольцо беседовавшей с ним размалеванной пышнотелой девице. Затем она спросила:
— А это население не равнодушное? По крайней мере, для меня они исчерпаны.
— Я не представлял себе Вас такой, — сказал я.
— А я вовсе не такая. Просто предпочитаю эту вот козу тому красавчику с большим кольцом на пальце.
Она подошла к животному и стала гладить его. Руки ее на черной шерсти казались эмалевыми.
Когда мы возвращались, уже стемнело. Он принялась рассказывать о своей жизни — о том о сем: в Румынии, несколько лет во Франции, здесь. Вдруг она резко прервала свой рассказ:
— Вы и вправду пытаетесь выразить свое переживание?
Я смутился.
— Мне кажется, да, — ответил я.
Она остановилась, задумалась.
— Трудно. Очень трудно. Как это Вы выразились когда-то? Бесстыдно. Да, мне кажется, большее бесстыдство обнажать собственное переживание, чем собственное тело.
